АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– Цитата из песен?

– Артиллеристы, зовет Отчизна нас. Первым делом, первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом.

– Понял. Нас извлекут из-под обломков, тебе я больше не жених. Солист поет, хор подпевает, миллионы слушают - все как один. А мы с тобой из другой эпохи. Из эпохи бардов.

Позже я об этом написал. Я писал, что не знаю, кто такие «шестидесятники». Десятники, сотники. Потом семидесятники, восьмидесятники; абсурдистское газетное клише? секта? Я писал, что мне непонятно сочетание «время застоя», оно же «период стагнации». Хотя, конечно, писал я, было время, была эпоха, имелся период, стояла на дворе пора.

Время бардов, эра мейстерзингеров, эпоха труворов, альбигойской ереси смутная пора, период (авторских) песен менестрелей. «Все мое!» - сказало злато. «Все мое!» - сказал Булат. Булат был прав. Все любили его, сначала его. потом Высоцкого. Пели Галича, пели Кима, пели тех, кто сочинил одну песню, две, - не зная их имен. Одинокие голоса, любимые всеми, внушающие надежду. Я из времени бардов, будем знакомы. Мои российские скальды знали обо мне все - и я о них тоже. Ассиро-вавилонский, шумеро-аккадский календарный цикл просторов родины чудесной дал сбой: средневековое состязание певцов началось!

– Это я человек обыкновенный, матушка барыня, - сказал я ей, - а вы у нас то брульянт в ушки вденете, то хризопраз, мезальянс чует моя лакейская душа

Она неожиданно разозлилась, сняла серьги.

– Что это у тебя, как у Макса с мужем, классовое чутье прорезалось?

Я поднимался по лестнице с ключом от мастерской. Дверь в спецлабораторию была открыта, уже звучал голос Окуджавы. Я остановился у двери. «А что я сказал медсестре Марии…»

– Это вы, Валерий?
– спросил из соседней комнаты замзав.

Он вышел ко мне в белом халате нараспашку, с бобиной в руках, пальцами зажимая только что склеенную ацетоном ленту.

– Мой вам совет: не ссорьтесь с Максимом Дементьевичем.

– Я с ним вообще не общаюсь. Мы едва знакомы. С чего вы взяли, что я с ним ссорюсь?

– Ох, чует сердце, дама замешана. Дамы, юноша, приходят и уходят, а мы остаемся. Максим Дементьевич - человек серьезный, даже слишком. А вы молоды, легкомысленны, жизни не знаете. Не наживайте себе врагов.

В обеденный перерыв поленился я стоять очередь в столовой, обошелся чашкой полужелудевого полукофе с молоком, заев оный жареным сиротским пирожком с мясом; время было сэкономлено, я пошел бродить по территории, обходя отдельные клиники, лаборатории, библиотеку, глядя на мощное остекление операционных, на их старинные оконные фонари; в некоторых операционных горели огромные многоламповые светильники, почти не дававшие тени, что существенно было для полостных операций, - операции и шли в настоящую минуту. Мне нравилось шествие хирургов, анестезиологов и операционных сестер в операционную, их тускло-зеленые одежды, их бесшумные бахилы, шапочки, маски, фартуки до полу, точно у средневековых мастеровых, их руки в резиновых перчатках, которые несли они перед, собою, руки согнуты в локтях, пальцы растопырены, не дотронуться ни до чего, стерильно! Под светильниками операционных сияли сценическим блеском глаза их в прорези между шапочкой и маской.

Врачи были земные божества, на них молитвенно глядели ученики, больные, родственники больных. Врачи не умели болеть, частенько их подстерегали и валили ног болезни, о которых они не думали вовсе, которые им не причитались, которых не должно было быть, что за притча?! похоже, они в какой-то мере и сами причислял себя к кругу земных неуязвимых божеств. Волею судеб я видел и старость этих величественных и могущественных эскулапов в военной форме, видел их уже в штатском, в неловко сидевших на них недорогих костюмах, уже на пенсии, но оставлен на должность консультанта, отчасти оттого, что они и впрямь были гениальные врачи, отчасти из жалости к их бедности, немощи и летам. Я видел, как их, превратившихся в беспомощных парализованных стариков, держат в клинике, занимая бесценное койко-место, оставив умирать среди родных стен.

В сравнительно пустынном уголке, расположенном ближе к Техноложке, встретил я незнакомого человека в сером ватнике, серой кепке, в сапогах и с лопатой; увидевшись впервые, мы поздоровались, тут часто здоровались все со всеми, как в деревне.

– Гуляете, юноша? Вы, видать, вольнонаемный? Не курсант? Не врач? Санитар?

– Из художественной мастерской.

– А я здешний садовник. Пойдемте, последние розы покажу. Скоро срежу их, ельником укрою, всё, холода подходят, настоящие заморозки грядут. В этом году у меня не все сорта удались. И хризантем нет. А вот пять лет назад какие хризантемы цвели! Чудо. Отцвели уж давно, как в песне поется. Вон, видите, еще астры остались, два бордюра. Страусово перо.

Садовник? Неужели снова наняло садовника академическое начальство? Я похвалил астры. Особо хороши были лиловые, сиреневые, чернильные.

– Я специально по цвету подбираю, - сказал он.
– Но, вообще-то, я астр не любитель. В следующем году хризантемами их заменю. А вот розарием, извините, горжусь, горжусь. Розарий, юноша, розарию рознь. Чаще всего садовод увлекается одним сортом, в крайнем случае двумя-тремя. Мой розарий разнообразием поражает, именно разнообразием, не преувеличиваю, - и причем истинным! Конечно, не все группы роз у меня представлены, но ежели считать и те, что высажены на той базе, у Финляндского, у памятника Ольденбургу, например, за детской клиникой, между клиникой ЛОР и травматологией-ортопедией, большая часть существующих в городе сортов - мои. Из парковых у меня нет только ржавчинной, центифольной и провенских; зато морщинистые можете увидеть прямо сейчас, а также альбу, дамасскую, казанлыкскую и бедренцоволистную. Чайная, правда, у меня только по цвету чайная, на самом деле она чайно-гибридная, - зато навострился я ее укрывать, она у меня не вымерзает, особенно хороши Луна и Ясная поляна. Что до розовых, абрикосово-розовых, красных, вишнево-красных, кораллово-оранжевых, - все они гибридные, превосходный сорт, вон Баккара, а это Супер-Стар, а вон та - Миранда. Ремонтантные у меня за оранжереей.

– Да разве тут есть оранжерея?
– удивился я.

– Конечно. Мы как раз к ней направляемся. Вон ее и видно уже. Не туда смотрите, смотрите в сторону клиники Куприянова, то есть Колесникова. Небольшая, конечно, оранжерея, почти парник, но чего только там нет! Землянику ращу. Клубнику. Лимоны. К весне гиацинты, тюльпаны, нарциссы, крокусы выгоняю, как положено.

Я посмотрел на часы.

– Обеденный перерыв кончается. Спасибо за розы.

– Хотите, одну вам срежу?

– Хочу!
– перспектива подарить Настасье розу меня совершенно очаровала.

– Выбирайте.

Я заколебался. Мне все они нравились. Я даже почувствовал себя как бы бараном или козлом, жвачным, - цветы были так хороши, что съесть их хотелось, сжевать. схрумкать. Я вспомнил свое любимое «не съесть, не выпить, не поцеловать» - и наобум брякнул, чтобы больше не выбирать:

– Чайную!

– Чудесно!
– сказал садовник. – Дама будет очень довольна.

С чайной розой в руке уселся я на скамейку перекурить напоследки, угостил садовника сигаретой, мы закурили, и время словно бы встало.

– Говорите, мастерская ваша с видом на морг? Работал до войны тут в прозекторской - с незапамятных времен - служитель по фамилии Бодяга (или то было прозвище? теперь уж никто и не вспомнит). И вот однажды весною обнаружили на невском льду туловище: две ноги, три руки и голову. Батеньки, расчлененка, да не одна: руки-то все разные! Милиция встрепенулась городская. А в итоге выяснилось, что упомянутые жуткие детали наш пьяненький служитель морга из саночек вывалил и потерял; попутно выяснилось, что Бодяга предназначенные для анатомирования члены трупов не на трамвае в специальном ящике с морской базы у Витебского на сухопутную у Финляндского возил, а через две реки по городу на саночках, а трамвайные деньги утаивал, чтобы втайне от Бодячихи на казенные выпивать. Пить он вообще был не промах, постоянно черпал и пил спирт с формалином, в котором плавали части трупов и сами трупы. Прожил он мафусаиловы веки, а когда помер в одночасье, при вскрытии выяснилось, что внутренности у Бодяги черные: он заживо за долгие годы проформалинился насквозь.

Стрелки все стояли на без пятнадцати, как прилипли. Садовник стал рассказывать про известнейшего ларинголога Воячека, как тот в любую погоду ходил пешком через Литейный мост, а коли спрашивали генерала - что же он под таким дождем идет, тот отвечал: «А я между капелек, голубчик».

Про Воячека он вообще рассказывал довольно много, про его приходы на юбилеи, например; легендарный травматолог однажды подивился, почему это Воячек пришел на его чествование, да еще и в первый ряд сел: «Мы ведь ноги лечим, а вы - горло, связи никакой».
– «Не скажите, не скажите, - отвечал Воячек.
– Ежели, голубчик, ноги промочите - горло болит, а коли горло промочите - ноги не ходят». Самому Воячеку с юбилею якобы подарили огромный муляж уха, а в слуховой проход вмонтировали фотографию Воячека и торжественно, с цветами, преподнесли, на что тот сказал: «Как хорошо, что сегодня юбилей мой, а не Фигурнова!» Фигурнов-то заведовал кафедрой (и клиникой) гинекологии.