АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– Что с тобой?
– вскричала Настасья.
– Какой еще синьор Джузеппе? Зачем ты бросил бутылку? Я думала, мы это сделаем на Неве или у яхт-клуба, ближе к заливу.

Она и свою бутылку швырнула и глядела в воду за катером.

– Вижу только мою. А где твоя? Ты не разбил ее о гранит?

– Моя на дне.

Мне пришлось рассказать ей про грузик. Она внезапно помрачнела, отложила розу, закурила.

– Зачем ты это сделал? Они должны были плыть рядом. Я загадала, как они поплывут. А теперь мы расстанемся.

Я уговаривал ее, она и слушать не хотела, твердила свое, рулевой с каменным лицом глядел вдаль.

– Теперь ты бросишь меня. Я всегда это знала. Всегда знала, что так будет.

Звягинцев встретил нас у причала и подал Настасье руку.

«Крестовский - один из страннейших островов архипелага, где каждый остров странен по-своему.

Задуманный необитаемым, он старательно ищет обитателей, стремится стать жилым, и старания его чрезмерны. Дома жилой застройки обращены к Каменному острову и к Петроградской стороне, они невысоки, унылы, возможно, их строили пленные немцы; по левую и по правую сторону достаточно унылых коттеджей, расположены корты и гостиницы яхт-клуба (который сам по себе находится на диагонально противоположной части острова), корты и каток стадиона ”Динамо” (всё обветшавшее до предпоследней степени), а также больница им. Свердлова, так называемая „Свердловка", для высокопоставленных лиц, ветеранов партии, их родственников, партхозноменклатуры и т. п., полы паркетные, врачи анкетные.

Всю среднюю часть острова занимает запущенный парк, в парке то там, то сям виднеются бывшие дачи, то ли жилые, то ли ведомственные дома (последние даже в большей степени жилые), – осталось их, впрочем, немного. Далее располагается известный всем ресторан, где в разные часы суток и в разные дни недели гуляет столь разная публика, что не всегда рекомендуется человеку стороннему к ресторану подходить; неподалеку от ресторана стоит яхт-клуб (кажется, на острове их три, включая яхт-клуб ”Динамо" и профсоюзов), – и, наконец, долженствующий доминировать над всеми и вся стадион им. Кирова, где некогда бывал чуть ли не весь город.

Афродита Крестовская, бродящая по громоздкому одичавшему парку, скалит в улыбке мелкие жемчужные зубки, маскируется под теннисистку, носит короткую юбочку, держит ракетку, ее выдают странные сандалии, она чем-то напоминает Диану. Повинуясь ее доморощенному колдовству, прибывающие в парк культуры и отдыха парочки, особенно в белые ночи, но и в летние вечера, в порыве трогательного единства подчиненных Божественной Теннисистки готовы переспать под любым кустом, заниматься любовью в любом закоулке, хоть отчасти скрытом от глаз.

Царь Петр подарил остров любимой сестре Наталье Алексеевне, назвав его островом Святой Натальи, но сестра прожила недолго; хозяином острова стал граф Христофор Миних, требовавший, чтобы остров впредь называли Христофоровым. Последующие хозяева, графы Разумовские и князья Белосельские-Белозерские, ничего такого не требовали, и он снова стал Крестовским, - то ли из-за некогда находившегося в центре его озера крестообразной формы, то ли из-за найденного на острове креста, подобного „кресту Трувора" в Изборске, то ли из-за древней часовни с крестом, стоявшей тут в шестнадцатом веке, то ли попросту из-за пересекающихся крестообразно основных островных просек.

Полагаю, хозяева острова знали о нем то, чего мы никогда не узнаем. Ходят слухи, что о какой-то загадочной истории на Крестовском рассказывала княгиня Белосельская-Белозерская, побывавшая в Стамбуле, своему мужу Михаилу Афанасьевичу.

Говорят, тут бродят некоторые литературные привидения, и в начале белых ночей Шельга и инженер Гарин отдирают доски с окон давно не существующей заколоченной дачи».

Цветной кусок прожитого бытия, связанный с началом соревнований, совершенно стерт из памяти моей и невосстановим, о чем жалеть бессмысленно и не стоит. Я только помню: он был цветной необычайно, яркие флажки на флагштоках, майки алые, куртки голубые... и катера… и воздушные шары… и пестрые платья…

Настасья вскрикнула, я обернулся, передо мной стоял человек с красной авторучкой, он чиркнул меня авторучкой по кисти руки, но между нами, опередив бросившегося ко мне Звягинцева, возникла разделяющая нас полоса зеленцы, зелена была трава, зелен воздух, издали по этой меже бежал Бригонций, как тогда, к Фонтанке, взмахивая руками; на сей раз он что-то кричал, я понял только: «Basta, basta!» - но он был слишком далеко. Все заняло несколько секунд, но секунд растянутых, длящихся бесконечно долго. Маленький человек в черной ветхой одежде, в странной шапке, узкоглазый, узкобородый отвел от моей руки красную авторучку Макса, провел тыльной стороной ладони по царапине, я чувствовал стремительный жар прикосновения сморщенной ладони маленького ламы; Звягинцев заслонил меня, пытаясь выхватить стило, превратившееся в стилет, - вероятно, неловко, я увидел кровь на его ладони, лама провел рукой и по ладони Звягинцева. Пропал коридор, зеленая воздушная толща, по которой, крича, все еще бежал Бригонций, пропали бегущий и лама, стремительно удалялось все, окружающее меня. Я отключился плавно, не помня падения, просто перейдя в другое измерение.

То был мой первый уход. Потом знавал я и другие: лечение зубов под общим наркозом, большая полостная операция, мелкие улеты после приема снотворного. Уход на Крестовском был необычайно хорош. Я отчасти понимаю поколение слабаков, выбравшее наркоту, это их неутолимое желание дать дёру, понимаю «черных», «белых», любителей и любительниц «экстази», полутрусливых приверженцев курения гашиша; вялое поколение, лишенное жизненной силы и чувства игры, не способное без «экстази» впасть в экстаз, искренне считающее, что, ежели иметь друг друга задом наперед вниз головой, хлобыстнув мухоморного отвара, почувствуешь хоть что-нибудь, достойное клички «кайф», подобие подобия, жалкий отсвет того, что чувствовал я когда-то, хватая Настасью за плечи в хлещущей осенней листве полупустого темного дождливого сада, чтобы, притянув ее к себе, целовать ее карамельные нонпарельные, слегка прокуренные губы.

Свод источал светло-голубое сияние, я так сразу и понял: небесный свод; однако солнце отсутствовало, лазурь светилась изнутри. Лама прятал кисти маленьких узких рук в широкие рукава. Я спросил его - откуда он, вспоминая Настасьин рассказ о буддийском храме напротив Каменного острова.

– Десять лет я не мог найти дорогу назад, а теперь позабыл, откуда пришел.

– Куда мы идем?
– спросил я.
– Где мы? Что это?

– Вечность безбрежных просторов: один день ветра и луны.

– Но… - робко возразил я, - тут нет ни луны, ни ветра…

– В корзине Бездонного покоится ясная луна. В чаше Безмыслия собирается чистый ветер.

– Мне очень нравится ваша речь, хотя не все мне понятно, - сказал я.
– Но я чувствую, что вы человек незаурядного ума.

Он слегка улыбнулся.

– Ни незаурядный ум, ни талант, - сказал он, - не есть достоинства настоящего человека. Достоинства настоящего человека неприметны.

– Что хотел сделать… Максим… тот, с авторучкой? Убить меня? Его авторучка наполнена ядом?

– Яд иногда лечит, - сказал лама.
– Когда жизнь складывается наперекор нашим желаниям, мир вокруг нас подобен лечебным иглам и целебным снадобьям; он незаметно врачует нас. Когда мы не встречаем сопротивления, мир вокруг нас подобен наточенным топорам и острым пикам: он исподволь ранит и убивает нас.

Он растворялся, тускнел, я видел сквозь него голубизну, он собирался оставить меня одного, мне стало страшно.

– Куда ты?!
– вскричал я.

– Мой путь лежит за краем голубых небес, - там, где белые облака плывут неостановимо.