Архивы Конгрегации 3

И еще он думает, что бы было, не побеги он сам вытаскивать Фёллера, а крикни об этом Александеру. Тот действительно мог бы успеть и добежать до застывшего изваянием expertus’а, и вынести его из эпицентра взрыва, и уйти на безопасное расстояние даже с такой ношей. Будучи теперь способным оценить все возможности стрига, Мартин понимает: смог бы. Вот только вопрос — стал бы? Счел бы нужным? Ведь останавливать самого Мартина он не стал…

Следом за этой мыслью неизменно приходит и другая: отец на его месте не совершил бы той же ошибки даже в столь же молодые годы. Мартин читал в архиве отчет о хамельнском деле Курта Гессе — полную версию. И разговаривал с отцом, пытаясь понять, каково ему было выбирать между жизнью напарника, почти друга, и победой над потусторонней сущностью. Тогда ему казалось, что он понял и в сходной ситуации, случись такая в его практике, выбрал бы верно…

Но ситуация оказалась другой, и его выбор повлек за собой две смерти вместо одной. По большому счету три, ведь сам Мартин фактически тоже умер, но себя он в расчет не берет. И ведь они с Йонасом Фёллером даже не были друзьями — так, напарники, самое большее приятели.

Разум снова и снова перебирает все произошедшее, не в силах покинуть этот круг сомнений, сожалений и вопросов без ответа. Из водоворота этих гнетущих мыслей тяжело, нечеловечески тяжело вырваться.

К счастью, распорядок жизни армии на марше не предполагает долгого времени на сон, и с рассветом лагерь начинает просыпаться, и можно найти себе дело или хотя бы завести с кем-нибудь разговор о малозначащих пустяках. Отвлечься.

Вырваться.

Отступить на полшага от края бездны, которая снова потянет к себе, как только ее потенциальная добыча останется наедине со своими мыслями и памятью.

Шаг в прошлое

Автор: Марина Рябушенко (Morane)

Краткое содержание: каждый из нас порой оглядывается назад

В последние недели он не раз возвращался мыслями к тому, с чего все это началось. С того злосчастного глиняного кувшина? Или с того, что в захудалый трактир захудалой деревеньки однажды вошел мальчишка-инквизитор? Или с того, что когда-то, совсем уж давно, один студент без памяти влюбился в крестьянку, и вся его жизнь полетела кувырком? Вряд ли можно найти однозначный ответ. Но, положа руку на сердце, разве жалеет он хоть об одном из прожитых дней? Нет. Даже о том, двадцати с лишним лет давности дне, когда он, бунтарь и свободолюбец, как ему тогда казалось, — а на деле просто молодой дурак — наслушался речей одного чрезвычайно дружелюбного пивовара и едва не угодил в лапы дьяволу. Прошло много времени, прежде чем он понял: это было испытанием Господним, уготованным специально для него. Если бы он не выдержал, кто знает, где был бы сейчас. Уж точно не здесь. Вероятнее всего, давно сгнил бы в земле или обратился в пепел.

Он помнил, как тяжко, невыносимо ему было в те первые месяцы, как мучительно он пытался сохранить себя, свои убеждения, как непримиримо спорил с собственной гордостью, уязвленной тем, что он фактически оказался привязан к человеку, которого едва не погубил. И факт того, что оный человек также не испытывал от его присутствия никакой радости, его ничуть не успокаивал. Не раз за эти годы он задумывался о том, для чего Господу было угодно положить начало их дружбе именно таким образом? Для чего он провел их через взаимную неприязнь, почти ненависть, отравленную взаимным же спасением жизни, через недоверие друг к другу, через взаимное унижение от того, что каждый из них помнит и будет помнить до конца дней о произошедшем в Таннендорфе. Для того ли, чтобы вся эта мешанина чувств, перекипев, как варево в котле, изменила их обоих? И если старый священник, буквально навязавший их друг другу, мог предвидеть все это еще тогда, то он воистину был великим знатоком человеческих душ.

Впрочем, даже тогда, когда он примирился со своей участью, когда смог увидеть, понять и принять дело Конгрегации как свое, он не помыслил бы не только о дне сегодняшнем, но и о том, что когда-нибудь окажется среди тех, кто этим делом управляет. Его фантазии и самолюбия хватало только на вечного «помощника следователя», и, кажется, самого следователя это вполне устраивало. Но отец Бенедикт, упокой, Господи, его душу, и Совет решили иначе, и он подчинился этому решению, несмотря на все сомнения, одолевающие его, и все подначки теперь уже бывшего начальства.

Иногда ему казалось, что он потерял право распоряжаться собой где-то в лесах Таннендорфа, но это были минуты слабости, которую он преодолевал молитвой. Если Господь ведет его по этому пути, кто он, чтобы сомневаться в Его воле?

Поначалу он частенько сожалел о прежних днях, когда мотался с Куртом по всей Германии, ловя то малефиков, то ведьм, то оборотней; это казалось ему более подходящим для него делом, чем опекать и наставлять сотню-другую подростков, зачастую не избалованных судьбой. Но, как вслед за инструктором зондеров любил повторять бывший напарник, должен — значит, можешь.

Постигнуть науку управления академией св. Макария было не сложно. Сложнее — привыкнуть, что теперь за принимаемые им решения отвечал не только он сам, но и множество других служителей Конгрегации. Сложнее было научиться относиться как к равным к остальным членам Совета, приказам которых еще вчера обязан был подчиняться. Поначалу он находился в постоянном напряжении: оправдать доверие, не сделать глупость, не ошибиться, не показаться беспомощным… С иронией он думал, что, вероятно, так же мог чувствовать себя и Курт, входя в трактир Карла в тот памятный день.

Вспоминая годы, проведенные в кресле ректора академии, он усмехнулся: опять старый Бенедикт оказался прав — не таким уж плохим он вышел ректором, академия под его рукой процветала, выпускники ее пользовались в народе доброй репутацией, и число их все прибавлялось, хоть после бамбергского случая и пришлось перешерстить всех — бывших и только будущих, а контроль при приеме новичков в академию ужесточился. Очевидно, Высшее Начальство решило, что на этой службе он добился всего, чего мог, и в очередной раз приготовило ему испытание. Нельзя сказать, чтобы оно оказалось совсем уж неожиданным, но все же на такой исход дела Совет всецело не рассчитывал. Но было бы неправдой сказать, что исход этот не стал для Конгрегации да и для всей Империи более чем благоприятным.

Он усмехнулся снова: скажи кому, что бывший почти еретик… а если бы тогда он не стал сообщником Каспара, не подставил Курта, не вытащил его потом из горящего замка, не стал в прямом смысле собственностью Конгрегации? Вероятно, его пути с Куртом разошлись бы там же, в Таннендорфе, ведь он и правда не питал тогда большой любви к Конгрегации в частности и к матери нашей Церкви вообще… Пожалуй, Гессе посмеется, когда узнает, и получит еще один повод для своих острот.

Он потянулся к перу и бумаге. Неспешно выводя буквы своим ровным книжным почерком, он жалел только об одном: что не сможет увидеть физиономию Курта, когда тот прочтет его письмо. Но в том, что при этом скажет пока еще особо уполномоченный следователь, а в недалеком будущем — Великий Инквизитор Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи Курт Игнациус Гессе, Его Святейшество Папа Бруно Первый, бывший студент, смутьян и без пяти минут еретик, нисколько не сомневался.

Камень преткновения

Автор: Мария Аль-Ради (Анориэль)

Краткое содержание:отец Альберт уговаривает Сфорцу сделать неоднозначный шаг

В рабочей комнате Гвидо Сфорцы царил полумрак, лишь вокруг стола разгоняемый пламенем светильника и пары свечей, установленных среди привычного нагромождения бумаг и шкатулок. На тихо вошедшего собрата по Совету хозяин комнаты обернулся медленно, оторвав взгляд от лежащего перед ним свитка, и Альберт невольно подумал, как сильно кардинал сдал за последние годы. Еще пять лет назад мало у кого поворачивался язык назвать Гвидо Сфорцу, вовсю гонявшего курсантов академии Святого Макария по плацу и обучавшего их премудростям кинжального боя, стариком; теперь же нельзя было поименовать его иначе.

— Альберт? — проговорил итальянец, щурясь на вошедшего. — Что-то случилось?

— Зашел справиться о твоем здравии, Гвидо, — отозвался тот, подходя к столу и пододвигая себе табурет. — Выглядишь ты, уж прости, неважно.

— Благодарю, чувствую себя тоже отвратно, — с кривой усмешкой ответил Сфорца, откидываясь на спинку стула. — Сказать по правде, уже думал, не встану на сей раз с одра.

— Сие было бы крайне прискорбно, — вздохнул Альберт.

— Что поделать, — повел плечом кардинал, — все мы не вечны… кроме тебя и фон Вегерхофа. Но такой способ продления земного бытия меня не прельщает.