Ария Маргариты
Шрифт:
Странное дело — нелюбимый город по-своему расправляется со мной, пользуясь известной присказкой: «Пойдешь налево — коня потеряешь, пойдешь направо – суму отберут, попрешься прямо – головушку снесут басурманы. Стой лучше, где стояла. Целее будешь». Стоит выйти на Садовое кольцо, как начинается ломота в костях, тяжесть в затылке такая, словно вредоносные карлики запихнули мне туда тайком небольшое пушечное ядро. То же самое происходит, если я иду через навороченный стеклянный мост имени А.С. Пушкина на Ленинский проспект: ощущение такое, будто по всему организму пропускают поливной резиновый шланг и по нему отправляют в плавание игрушечные речные трамвайчики. Туда, где раньше плескалась хлорированная
Бочком, бочком протискиваюсь между призрачных прутьев временной клетки (если бы я была гладкошерстной кошкой, на шкурке отпечатались бы черные полосы, как от ожога) и попадаю в Пушкинский музей, чтобы побалдеть на бархатной бордовой банкетке в заветном зале импрессионистов, посмотреть на спрятавшихся в розоватом лондонском тумане «Чаек над Темзой». Потом отправляюсь к врезающемуся корабельным носом в сквер дому, где мы с друзьями по вечерам под несущиеся из «музыкального ящика» ритмичные заморские песнопения выпивали коктейль-другой… Кошка я, кошка, которая гуляет вертким призраком сама по себе, смотрясь в зеркальные витрины воспоминаний.
Сидели в баре мы с тобой, Сжимая вечный трюльник в кулаке, А некий Бармен, идол неживой,
Царил и правил в этом бардаке.
Швейцар был пьян, швейцара дверь держала, Народ давил простой «шампань-коблер», Не наша музыка напиться призывала И плюнуть на приличие манер. Юнцы балдели, глупые до писка, Нахально пялились на девочек чужих, А тетя Маня, бывшая хористка,
Всем предлагала выпить «на троих».
Вот череда задов, обтянутых джинсами,
Вся в напряженном ожиданье коньяка…
Все тот же Бармен толстыми перстами Ловил в стакане крошки табака…
(из «Проходных зарисовок», написанных за несколько лет до появления АРИИ)
Кто не знает: «трюльник» – это банальные три рубля, которые в те времена считались неплохим капиталом.
Если стоять на месте, как рекомендует мне эхо старых московских дворов, то можно постепенно врасти лапами-корнями в землю, начать постепенно, день за днем, месяц за месяцем, покрываться корой, этой чешуей деревьев. Руки станут ветвями, волосы позеленеют и зашуршат не хуже листьев сиреневого куста под окном. Захочешь двинуться с места, да не двинешься…
Сколько по жизни таких людей-деревьев понатыкано — не сосчитать. Даже мхом с северной стороны покрываются, как положено. И надоело им вроде бы только в одну сторону глядеть, одни и те же звезды считать, а что делать? Куда деваться? Подбежит к такому древоman'у или к такой древоwoman'ше симпатичная собака-лайка по кличке Мун, поднимет лапу… А на шее у Муна – красная шерстяная ниточка. От сглаза. И у красавца-овчара по кличке Гранд, с морды которого ни днем, ни ночью не сходит прохиндейское выражение, тоже есть заветная красная ниточка.
А вот у Чарли, так похожего на особачившуюся хризантему, никаких оберегов нет. Он не язычник, хотя и нашли его на помойке…
Находишься по городской мышеловке, насмотришься на бомжей и последних загадочных московских романтиков, выпрашивающих рубль или два рубля на пиво, и полетишь стремглав в какой-нибудь еще не застроенный коттеджами парк, с дубом (дерево такое!), или липой, или ясенем обниматься. Через них — мощная подпитка для обесточенного загазованным воздухом
и злобой организма. В благодарность за помощь оставляю на ветке или лоскуток, или цветной шнурок, превращаясь в свою прапрапрапрапрабабку…
РУСАЛОЧЬЯ НОЧЬ (МАГИЯ)
Уходи, исчезай, В реку брось грязный город На самое дно. У Луны — рваный край, Жжет язычества порох
Русалочья ночь…
Лоскуты на ветвях, Как приманка для счастья – Им тысяча лет. Но темно в небесах — Брось в костер это платье,
Чтоб ярче был свет!
Это магия, Магия леса, Поющего огня… Ночь прошла, Все исчезло, Тебя нет,
Нет меня…
Уходи, исчезай, Отдала все, что было… Взамен — ничего… Но голова на плечах, А в жилах кровь не остыла,
Потому так легко!
Это магия, Магия леса, Поющего огня… Ночь прошла, Все исчезло, Тебя нет,
Нет меня…
Припев мог бы быть и другим:
А жива ли ты, Странная сила поющего огня?
Смех Всех Трав Зима скосила, Да прошлась по корням!
Текст получился скорее женским, чем мужским, и мало подходил для исполнения Лексом — могучим и лохматым лешаком.
А лоскуты перед ночью Ивана Купалы вешают на деревья или кусты необязательно на счастье: то ли чтобы задобрить хитрых водяных девушек, то ли чтобы пожалеть их, оставить чисто символическую одежду, а то ведь голяком в воде бултыхаются…
Сюжет №2
Ураган 1998 года, промчавшийся по Москве и вызвавший в рядах кислотных тусовщиков идиотическое веселье (думаю, они очень сильно перепугались, и дурацкими шутками и отвратительной мимикой пытались скрыть охвативший их животный ужас), здорово помог мне встряхнуться. Можно сказать, ливнем и ветром прочистил и промыл канал, связывающий меня с той кладовой, где Покровители хранят до поры до времени идеи… Озверевшие молнии подзарядили тогда мои батарейки, обесточенные общением с очередной реинкарнацией Черного Человека. В миллиметре от моей собственной шеи пролетело выбитое порывом ветра оконное стекло, а я пыталась удержать старую, разрушающуюся буквально на глазах раму. В те дни, кстати, писались тексты для альбома «Скиталец» с Мавриком…
Помню, наутро после урагана я отправилась в Новодевичий монастырь проведать отлитого в бронзе великого гусара Дениса Давыдова – в монастыре сняли с куполов сломанные бурей кресты. И они стояли, прислоненные к черным надгробным плитам. Зрелище зловещее и пророческое.
ВОРОНЫ И ГОЛУБИ (КРЕСТЫ) (полная версия)
За спиной — крик совы, Млечный путь настоящий, И солнце — взахлеб… Впереди — хвост молвы, Столько грязи притащит, Что пулю бы в лоб.
Уходил, исчезал — Непонятная сила Вернула назад. И в грозу проклинал – Рядом молния била, Да все невпопад!
В небе – вороны, В небе и голуби, Рукой не развести.
На Руси вся жизнь изломами, И сбиты кресты — Ночным ураганом.
Почему, для чего Я рожден этим небом И этой землей ?
Чтоб считать день за год, Верить в яркую небыль И быть ей слугой?
А в степи идол спит — Тени предков шаманят И просят дождя, Дождь им дан, и забыт… Этим утром не знаю, Не знаю, кто я…
В небе – вороны, В небе и голуби, Рукой не развести. На Руси Вся жизнь Изломами, И сбиты кресты…
Ночным ураганом.