Ария Маргариты

Я с тобой наяву и во снах, Я в твоих отражаюсь глазах, Я сильнее любви Я хитрее судьбы, Поцелуй мои, как лед, на губах, Я твой ужас и страх!

Виталика долго смущало присутствие в песне слова «экстаз», и мне пришлось приложить массу усилий, чтобы убедить его, что оно придаст тексту необходимую пикантность. «Особенно если произнести всю эту фразу с акцентом бедного еврея-портного из сериала «Адъютант его превосходительства», — юродствовала я по телефону, исчерпав все серьезные аргументы типа необходимости расширения лексического запаса музыканта, — помнишь, у него еще жена Соня была? Боже ж мой, боже ж мой! Так это ж экстаз!»…

Человека всю жизнь преследуют страхи: огромные, просто большие, маленькие, совсем крохотные. Причем, это преследование происходит с первых секунд жизни: вдруг мама сиську не даст, а засунет тебе в беззубый рот бутылочку с молочной смесью, и вырастешь ты абсолютным рахитиком, с выпуклым лбом и кривыми ногами, вдруг лопнет надувной крокодил, а бабушка решит, что началась третья мировая война, вдруг из-под кровати вылезет дядя, у которого вместо рук стальные ножницы – щелк-щелк! — и отрежет дядя ножницами какую-нибудь важную часть тела или проткнет глазик. Короче, комплексуя по любому, самому ничтожному, поводу, человек живет отнюдь не в окружении счастья, надежд и света, а разнокалиберных ужасов и нехороших предчувствий. Отсюда и такое нервное развитие мировой истории. Любовь, как аппетит, приходит и уходит, верность созревает и отмирает, привычки и пристрастия могут меняться, постоянен лишь страх. И только смерть способна покончить с этим кошмаром. Умершим бояться нечего. Боюсь ли я смерти? Да, боюсь…

ТАКАЯ ВОТ ПЕЧАЛЬ

Такая вот печаль, Никого и ничего не жаль — Не жаль бродяг в пыли И отчаянной моей любви… Я устал от слез, От затертых ясных звезд, Так устал кричать

И лезть в драку сгоряча!

Мне снится много лет, Как плыву на древнем корабле, А моря нет давно — Только камни и сухое дно, Все друзья ушли В направлении земли, Ночь меняет день, И мне душно в пустоте. Это серьезно и несерьезно, Каждому свое — Мерзнуть под солнцем, Греться под дождем. Время — к закату, И настроенье ход меняет свой,

И я рад, что я живой!

Такая вот печаль — Я с души своей сорвал печать, Тревога на душе Мне рисует белую мишень.

Эй, судьба моя, Чем порадуешь меня?

Дай мне новый шанс — И пошли мне ураган!

Накарканный в песне ураган был послан позже, и не персонально Дубинину, а всем москвичам. В 2001 году самого Виталика накрыл «Штиль» — буря наоборот, наизнанку.

Нереализованный сюжет на музыку «Такая вот…»

Чего греха таить? Задумка для песни была совсем другая, по сравнению с которой окончательный вариант «Печали» казался слишком простым. За исключением сна: когда огромный корвет плывет по давно не существующему морю, а все друзья героя уходят по рассыпающимся в прах костям мертвых рыб, по окаменевшим медузам и острым сухим кораллам в сторону Большой Земли. Возможно, на появление этих строк повлияло впечатление от картины художника Константина Симакова «Деревянное море», написанной в его излюбленной коричневой гамме. Картина выставлялась в середине 80-х в скандально известном зале на Большой Грузинской, куда попасть в те времена можно было, лишь отстояв длиннющую очередь: изыски московских сюрреалистов были в моде. Меня обычно проводил на выставку «Двадцатки» художник Александр Гидулянов, любивший рисовать своего родного дедушку в облике египетского фараона. Властителей Египта было нарисовано несколько штук — маленьких и больших. И, вместо положенной по фараоньему рангу бородки косичкой, на подбородке деда Сашка вырисовывал шокируюший внимательных любителей живописи внушительный мужской член (cock). В самом начале «арийской» деятельности Гидулянов, по моей рекомендации, встречался с Векштейном и музыкантами — мне очень хотелось, чтобы Александр оформил их первый альбом. Но, увы, альянса не получилось, художника тянуло совсем в другую сторону– к шедеврам искусства тоталитарного государства, а специфика «металлического» кладбища оказалась чуждой. Наверное, у моего приятеля неплохо получились бы кавера к альбомам РАММШТАЙНА.

В основе первого сюжета «Печали…» лежала одна из версий гибели «Титаника» (без участия актера-красавчика Леонардо ди Каприо). «Я плыл на корабле/ Было мне тогда семнадцать лет» (а может, только шестнадцать) – должен был начать выводить Дубинин своим неповторимым голосом. Сияющий огнями «Титаник» двигался навстречу своей верной гибели — айсбергу. О чем, собственно, и сообщалось народу в другой песне на эту тему, спетой некогда группой НАУТИЛУС ПОМПИЛИУС. На самом деле причины катастрофы представлялись гораздо увлекательнее и мистичнее.

Глубоко-глубоко, стало быть в темном трюме корабля, покоился «нехороший» груз — египетский саркофаг с мумией фараона. Уже само присутствие такого древнего молчаливого путешественника на борту судна подразумевало неминуемость катаклизма. Цари и царицы Египта не любят, когда тревожат их сон, а уж тем более они недовольны, если их отвозят за тридевять земель. Достаточно вспомнить различные истории о неизлечимых неизвестных самой продвинутой медицине болезнях, которые поражали ученых-исследователей пирамид или просто грабителей, позарившихся на несметные сокровища, сопровождающие фараонов в царство мертвых. Первый раз я столкнулась с вероятностью существования проклятия правителей Египта, когда написала песню «Клеопатра» о великой царице из династии Птолемеев. КЛЕОПАТРА

Народ не любит царей и цариц, В нем зависть сильней, чем голод, Жрецы делят власть и любовь юных жриц, В их душах тоскливо и голо…

Мой Цезарь убит… Он был слишком хорош Для жизни, где все продается.

Мои символ — змея, яд вернее, нем нож, Если мастер за дело возьмется, Мои символ змея — яд надежней, чем ложь, Он сильным всегда достается.

Но мой час еще не настал, Я жива, я пока Клеопатра, Но мой час еще не настал, Я жива, я пока Клеопатра!

Не надо считать, кто был мною любим, Мир праху телам достойным, Но рухнет от мести богов подлый Рим, Возрадуйся, бедный Антоний!

Чуть позже, любимый, но сгинут в огне Продажный сенат и воры, Пока же пусть топит гордыню в вине Народ, на злословие скорый.

Мой символ — змея, яд кинжала верней Достанет и в храмах, и в норах…

КОДА:

Я уйду победней, но воскресну первой, Появлюсь у моря в одеянье белом, Брошу в волны лотос, отзовется милый, Я уйду последней, но воскресну первой… Ветер даст мне имя – Клео, Клео, Клео, Не царица Клео, не богиня Клео, Золотой дождь неба — Клео, Клео, Клео,

Я уйду последней, но воскресну первой!

Песня на музыку Елены Ваниной получилась эффектной, и за право исполнить ее боролось (именно так, я не преувеличиваю!) несколько поп-певиц. Пугачевой правда среди претенденток на трон Египта видно не было. На первом песенном аукционе, который проходил в Московском Доме туриста, «Клеопатру» приобрели представители какой-то далекой филармонии, но потом явилась азиатская женщина по имени Азиза (не падайте с тех стульев, на которых вы, возможно, сидите) и уладила проблему, став хозяйкой этой душещипательной истории с вполне оперной кодой. Девушка сшила себе сногсшибательные наряды а-ля Повелительница Верхнего и Нижнего Египта, на сцене были установлены треножники с курящимися благовониями, а кордебалет старательно изображал группу захвата ; из числа преданных хозяйке рабынь. После исполнения восточной диковинки на фестивале «Ступень к Парнасу» все, как говорится, пошло-поехало наперекосяк, Сначала Азиза попала в автомобильную катастрофу, затем завязалась нашумевшая интрига с убийством певца Игоря Талькова и связью Азизы с вероятным убийцей — кажется, Малаховым. И она переключилась на «Милый мой, твоя улыбка…», поняв, что с древними лучше не связываться. Да и у меня самой с тех пор черная полоса в жизни несколько расширилась и украсилась изображением клубка шипящих змей.

Итак, версия о причастности фараона к гибели несчастного парохода выглядела гораздо привлекательнее, чем пошлые домыслы о выгоде страховых компаний или все тот же внезапно материализовавшийся из тумана айсберг.

… А теперь представьте себе нашего мистера Оак'а («oak» — «дуб», англ.), который, впервые в жизни оторвавшись от строгих родителей, наслаждается плаванием на роскошном пароходе, млеет от заигрывания источающих ненюханные доселе ароматы дам, заводит «транспортный» роман с девушкой из приличной семьи. Я назвала очаровашку Мэри Лу — ну не Маней же ее называть! И эта самая, как оказалось вполне продвинутая, Мэри Лу в перерыве между поцелуями на капитанском мостике тревожно шепчет нашампанившемуся до пузырей из ушей Оаку:

– Вы видели, какое выражение лица у нашего капитана? Из него и бранные слова сыпятся, как порох из прохудившейся пороховой бочки! Оказывается там внизу, в трюме…

Сказала Мэри мне, Что в душе ее покоя нет: Там в трюме груз лежит — Из великих мрачных пирамид.

Там есть саркофаг, Сторожит его змея, Тем, кто тронет прах, — Ни покоя, ни добра!

Милейшая Мэри Лу слыла прилежной студенткой в колледже, не дула пиво напропалую со всеми прохвостами, не вешалась на шею седеющему преподавателю истории, а внимательно слушала его рассказы о боге Осирисе и боге Сете, не обжималась со скороспелыми джентльменами по темным углам викторианского общежития. Багаж мэриных знаний был несоизмеримо больше, чем у Танюшки Пупкиной, проскучавшей 8 лет в московской общеобразовательной школе, от несокрушимой тоски родившей кучерявенького бэйбика и отправившей его в контейнер для мусора.