Армия

— Юрескул, где ты? — Из сарая показался второй полковник, которого я прежде никогда не видел, но по фамилии знал, что это начштаба дивизии. — Сержант не верит, что эти двое вешали третьего!

Начштаба одновременно с кивком головы произнес:

— Вешали.

Отсюда и до той минуты, когда старшие офицеры уехали, я происходившее помню нечетко. В это время полковник беспрестанно ходил между мной и коротким строем солдат, что-то резко и быстро выговаривая мне. Наконец он остановился и отдал приказание:

— Взвод немедленно в часть! Этих преступников арестовать и на гауптвахту, дальше пусть следователь решает, что с ними делать. Сегодня в девятна­дцать ноль ноль твой комбат и замполит батальона майор Мороз должны быть у меня в кабинете. Выполнять!

Упоминание комиссара батальона тотчас привело мои мысли в надлежащий порядок. У меня еще было свежо впечатление от воспитательного мероприятия, которое майор Мороз учинил недели за две до этого в «постоянном составе» батальона. Тогда двое дембелей из танкоремонтной роты попались на самоволке. Утром майор приказал надеть на них общевойсковой защитный комплект (сплошь резина плюс противогаз), а также и на командира их отделения «молодого» сержанта — за недонесение, отвел в гарнизонный спортгородок и гонял их бегом по стадиону до тех пор, пока, в очередной раз упав, они уже не смогли подняться — все трое были без сознания. Одежда на них под резиновым коконом промокла насквозь и сочилась потом. Их облили водой, и затем они еще несколько часов до обеда маршировали по плацу, а после обеда грузили металлолом в парке.

Офицеры уехали. Я молча обошел курсантов, по-прежнему стоявших не шевелясь, сел на порог сарая и закурил. То, что наговорил мне полковник, я всерьез уже не принимал. Эти трое салажат, на которых форма промокла не меньше, чем на тех самовольщиках, были не только друзьями, но и земляками, что в армии ценится очень дорого. Произошло недоразумение, в этом я не сомневался, но думать об этом не хотелось.

Я поднялся, вновь обошел короткий строй и, оказавшись теперь лицом к лицу с курсантами, начал с того, что отвесил каждому по тяжелой оплеухе. После чего велел рассказывать. Они заговорили разом, причем больше всех частил словами «жертва», который захлебывался слюной, икал и говорил с подвывом.

Вот что они рассказали. Не дождавшись в назначенный срок автобуса и поняв, что про них забыли, ребята от нечего делать залезли в хуторской сад и нарвали три пилотки слив. Пока двое ходили за водой, третий все сливы съел. Его изловили, привязали к дереву и стали играть сцену казни подпольщика. При этом «несчастный» орал во всю глотку, что не выдаст никого, пусть вешают. Именно последнее и услышали полковники, выскакивая из машины, они, как на грех, проезжали мимо.

— Почему же ты не сказал им, что это была игра? — заорал я на «героя».

— Говорил, товарищ сержант, честное слово, говорил, — парень уже трясся от крупной дрожи, — но товарищ полковник не слушал. Он сказал мне: я тебя от смерти спас, ты мне теперь как сын, никого не бойся, я тебя в обиду не дам.

Как восприняли комбат с замполитом известие о вызове в дивизию, я не видел: им сообщил о происшествии по телефону дежурный офицер. Реакция комбата меня совершенно не интересовала. Замполит — вот кто всецело занимал тогда мои мысли, ведь служить нам предстояло вместе еще больше года.

Они возвратились в гарнизон, когда учебка расположилась на Большом проходе перед телевизором, чтобы смотреть программу «Время». Меня вызвали в штаб. Комбат был серо-зеленый, а замполит — пунцовый.

— Где эти разгильдяи? — спросил он первым делом. — Чем заняты?

— Смотрят программу «Время».

Услышав мой ответ, майор завизжал:

— Какой ты командир! Телевизор смотрят. Они теперь должны из сортира не вылезать!

Комбат вмешался:

— Николай Николаевич, подожди минутку, — и обращаясь ко мне: — Пусть каждый из них напишет по объяснительной. Вы, товарищ сержант, напишите тоже. Это срочно, начальник политотдела ждет нас.

Командиры уехали с нашими объяснительными. Я выдал «вешателям» и «подпольщику» по тряпке и сказал:

— Сегодня вам спать не придется. Дежурьте у окна, как увидите Мороза, бегите в туалет и трите пол изо всех сил. Если прозеваете — всем хана, и мне вместе с вами.

Во второй раз командиры остановили «уазик» возле казармы. Дневальный, увидев среди ночи комбата с замполитом, с перепугу заорал «Смир-рна!». Мороз в раздражении махнул ему рукой и первым делом распахнул дверь в туалет. Трое курсантов ползали по полу, шлифуя тряпками и без того чистую плитку. Замполит, должно быть, остался увиденным доволен, потому что сухо сказал им:

— Мойте руки и шагайте в Ленкомнату.

Нам велели написать еще по одной объяснительной.

— А что писать? — спросил я робко. — Ведь все, как было, уже написали.

— Что никто никого не хотел убивать! — завизжал Мороз. — Понятно вам, товарищ сержант? Напиши, что превратил свой взвод в детский сад!

Комбат, сидя за столом, опустил голову на руки, так что пальцы закрыли лицо, и сказал тихо:

— Не верит начальник политотдела, что не хотели вешать. Держится за свое. Если до утра не удастся разубедить, двое виновных и сержант пойдут под трибунал.

До утра мы еще дважды писали объяснительные и дважды комбат с замполитом ездили в дивизию. Перед самым подъемом «уазик» приехал пустой. Командирский водитель забежал сказать, что полковника уломали. Сил радоваться у меня не было.

После завтрака на общее построение роты пришел майор Мороз. Мы стояли, как обычно, взводными колоннами по трое, сержанты в первой шеренге каждого взвода. Замполит начал почти спокойно, хотя визгливые интонации уже начинали пробиваться:

— Вчера четверо (дальше шло слово, синонима которому в нормативной лексике нет) устроили…

Замполит не смог продолжить, потому что раздался смех. Одинокий, раскатистый, неудержимый смех. Рота замерла. Между тем смех продолжался, он уже перешел в хохот. Майор Мороз как бы в оцепенении развернул свое тело и двинулся к нашему взводу. Это смеялся я.

Замполит подошел вплотную и уставился мне в самые зрачки. Его лицо, и без того уже красное, стало темнеть и даже, кажется, раздуваться. Это лицо совсем некстати напомнило мне картинку из моей детской книги «Чипполино» — синьора Помидора. Но смешнее не стало. Мне и вовсе смешно не было, совсем напротив — внутри было холодно, а в голове метался страх. Но я смеялся, и не было сил остановиться. В какой-то момент мне представилась эта сцена как бы со стороны — окаменевшая рота, замершие возле своих взводов лейтенанты и хохочущий в первой шеренге крайнего взвода младший сержант. Я увидел это и внезапно ощутил легкость, какой не испытывал с самой гражданки. Стало понятно, что терять мне больше нечего, потому что за последние сутки я потерял все.

Майор Мороз дождался, когда я дохохочу, и еще с минуту молчал, словно проверяя, не засмеюсь ли я вновь. Затем спросил:

— Закончил?

Я сказал:

— Да.

— Ну, товарищ младший сержант, — сказал он глухо, что было для него необычно, — этот смех ты будешь помнить до конца службы.

Майор Мороз не солгал: он сделал все, чтобы я не забыл. С того момента я стал самым никудышным из всех сержантов батальона. Не было дня, чтобы, встав перед строем, он не помянул меня «незлым тихим словом». Не было ни одной даже ничтожной моей оплошности, которая ускользнула бы от его взгляда или уха. Но все старания замполита пропадали втуне: с того памятного дня меня перестали впечатлять звезды на погонах, и на все его придирки мне было глубоко плевать. Моя задача состояла в том, чтобы не соблазниться самоволкой или бутылкой, ибо в этом случае против меня были бы пущены тяжелые меры воздействия. Но этого удовольствия я Морозу так и не доставил.