Армия

— Во всех ротах машины уже месяц стоят на приколе, а на складах давно нет ни одной запчасти. Чем ремонтировать?

После известных событий зампотех старался со мной разговаривать как можно меньше, поэтому слушать меня не стал, а лишь прибавил к сказанному:

— Ничего не знаю. Это приказ, товарищ младший сержант.

Когда-то замполит нашей учебной роты собирал по вечерам в сержантском классе командиров отделений и читал нам статьи дисциплинарного устава. Должен признаться, такого рода чтение вслух замечательно промывает мозги. Из нас уже тогда никто не сомневался, что самая тяжелая служба — это служба по уставу. С тех своих «молодых» времен я к слову «приказ» относился с почтением, так что, услышав его от зампотеха, приуныл не на шутку.

Выручила меня наша машина. Стоило водителю ее завести, как минут через пятнадцать в моторе что-то грохнуло, заколотилось и двигатель встал. Радости моей не было предела. Я весело доложил зампотеху, что мотор «дал клина».

Короче говоря, все складывалось к тому, чтобы я встретился на следующий день со следователем. Это было необходимо, потому что без меня наши умельцы могли его убаюкать так, что он тут же закрыл бы дело. Весь день я прожил в предвкушении скорой встречи и мысленно обдумывал будущий разговор. Перед ужином в казарму поднялся зампотеховский водитель и сказал мне:

— Собирайся, после ужина выезжаем в пятую роту. Приказано отвезти тебя одного.

Не буду рассказывать, что я в эту минуту пережил и какие мысли потом передумал, здесь беллетристике не место. Все, что я мог придумать, так это сослаться на недомогание — болен и все, помираю. Глаз болит, спасу нет. Всем так и говорил, кто приходил звать меня в штаб, а сам торопился натереть глаз и постарался на славу. Наконец прибежал дежурный по части и заявил, что меня отволокут силой. Пришлось идти. Ноги у меня слегка подрагивали, но не от страха, а от нервного напряжения, как бывало на регби перед начальным свистком. В штабе вместо своего непосредственного начальника я нашел ожидавшего меня замполита.

— Что случилось? — участливо спросил «целинный» замполит. — Мне доложили, что вы не можете отбыть в командировку.

— Заболел, товарищ капитан, с глазом что-то. И голова тоже.

Капитан убрал мою руку, которой я прикрывал глаз, и посмотрел на вспухшее веко и красный белок.

— Ну-ну, — успокаивающим тоном произнес он, — пойдемте к доктору, пусть он посмотрит.

Мы вышли на улицу и зашли в дом с другого крыльца — там располагалось офицерское общежитие. В первой комнате, под голой электрической лампочкой, облокотясь на бильярдный стол, с кием в руке и папиросой во рту стоял тот самый прапорщик, что бил нашего салажонка и на которого я вытребовал у подполковника служебное несоответствие, кстати, он служил в моем родном рембате. Увидев меня, прапорщик стиснул губы и подался вперед, тут же качнувшись — он был пьян. Я усмехнулся ему в лицо. В это время замполит вышел из соседней комнаты в сопровождении седого высокого человека в офицерском галифе, нательной рубашке и домашних тапочках.

Когда я говорил, что не встречал среди офицеров хороших специалистов, я был не до конца искренен, точнее — из тех моих слов нужно сделать обширное исключение для военных врачей. Все они, с кем я столкнулся за два года, были настоящими профессионалами.

Врач двумя пальцами приподнял мое веко, взглянул на глаз и тут же изрек:

— Натер.

Замполит осуждающе покачал головой, как бы говоря: «Не ожидал от вас», но вслух произнес короткое:

— Отправляйтесь.

И тут я, то ли от растерянности, то ли с отчаяния, выпалил:

— Никуда не поеду! Я болен! Не имеете права больного отправлять.

Замполит внимательно посмотрел на меня, и я заметил, что его взгляд медленно приобретает стальной оттенок. Он втянул воздух ноздрями и громко позвал:

— Товарищи офицеры!

В ту же секунду, словно они только и ждали команды, комнату заполнили офицеры штаба. Они обступили нас и молча смотрели на меня в ожидании следующей команды. Я оглянулся и увидел стену ненависти. Если бы замполит крикнул: «Ату!» — они бы тут же разорвали меня, об этом говорили их взгляды. Пауза затягивалась. Ощущение близкой опасности, как видно, прояснило мои мысли. Я почти жалобным тоном спросил:

— А поужинать-то можно перед дорогой?

Голос замполита тут же обрел прежние заботливые интонации:

— Так вы еще не ужинали? Ну, конечно, в дорогу надо поесть, путь неблизкий. Где начпрод? Нужно покормить сержанта. — И обращаясь снова ко мне: — Идите скорее в столовую, сейчас вас накормят.

Я медленно вышел за дверь и медленно спустился с крыльца. Замполит почему-то замешкался в сенях. Я медленно завернул за угол и что было сил дал деру в темноту ночных улиц.

Теперь вспоминаю, и спину обтягивает холод. Словно не я это, двадцатилетний, стою сейчас перед глазами, а мой сын, и мне за него страшно.

Всю ночь я провел в городе, шарахаясь от любого звука. И всю ночь Управление батальона в полном составе, и офицеры, и солдаты, прочесывало город в поисках меня. Они проехали мимо на нескольких крытых грузовиках, когда я хоронился в кустах возле дороги. И потом я несколько раз видел издалека их группы, шагавшие по ночным улицам. Я оказался в роли зверя, на которого объявлена охота. Никому не пожелаю испытать это ощущение.

О той ночи можно было бы написать целый роман, но сейчас речь не о том. Я возвратился в часть, когда, по моим подсчетам, следователь уже должен был приехать. На крыльце штаба стоял писарь и смотрел на меня как на приговоренного к повешению. Я ему весело подмигнул.

— Не тот это следователь, — со свистом прошипел он, — не по твоему делу. Этот приехал дело о семи трупах закрывать. Говорил ведь, требуй одеяла.

В жизни бывают такие моменты, когда вдруг явственно ощущаешь скачок времени, скажем, ты жил, ощущая себя тридцатилетним, и вдруг сразу осознал, что тебе уже под пятьдесят. В ту минуту на штабном крыльце я испытал на себе такой скачок. Только что я был двадцатилетним парнем, веселым, бесшабашным, считавшим себя уже практически гражданским человеком. Какая-то секунда, и вот уже я стою старый, потерянный, раздавленный внезапным известием, человек без будущего.

Дальше тяжело вспоминать, хоть напрягаться для этого и не надо, память сохранила все детали того дня. Помню, как стоял навытяжку в командирском кабинете. Помню, как Сорокин красочно рассказывал незнакомому старшему лейтенанту о бедах батальона, связанных со мной, на примере прошедшей ночи. Помню даже, что у того старлея были расклешенные брюки и «дембельская» фуражка, какие позволяли себе только старшие офицеры. Помню, как он волок меня через всю комнату, ухватив за локоть, чтобы показать раскрытый на столе томик Уголовного кодекса: «Читай свою статью!». И помню, что отчеркнул в книге его ноготь: «В военное время расстрел, в мирное время от трех до семи лет тюрьмы».

— Товарищ подполковник, готовьте на этого мерзавца рапорт, — бодро отчеканил старший лейтенант.

Сорокин на это почти весело сказал:

— А уже все готово!

И действительно, протянул гостю исписанный листок бумаги. Старлей пробежал текст глазами, удовлетворенно качнул головой и убрал бумагу в портфель.

Еще я помню, как стоял на крыльце, а подполковник в это время лично провожал старшего лейтенанта до машины. Тот протянул ему на прощание руку, оглянулся на меня и сказал Сорокину: