Авдотья, дочь купеческая

Откуда-то, словно из воздуха появился поднос, со стоящими на нём двумя бокалами с вином, а хор продолжил:

— Выпьем мы за Дуню, выпьем за Платона,

Свет ещё не видел красивого такого.

Пей до дна, пей до дна, пей до дна!

Дуня переглянулась с мужем, подмигнула тому, и первой подняла бокал. Настоящей паре тоже прокричали «горько», после чего вся толпа, захватив новобрачных, направилась к особняку Михайлы Петровича, где их уже поджидали богато накрытые столы. Шли под задорную цыганскую музыку, пританцовывая и напевая. Платон немного приотстал, разговаривая с братьями молодой жены. Саму Дуню утащила Глаша, взяла за руку и произнесла:

— Ай, красивая, позолоти ручку, я тебе погадаю. — Не дожидаясь ответа, она повернула руку Дуни ладонью вверх и певуче сказала: — Ой вижу, вижу! Ждёт тебя дорожка дальняя, с мужем молодым, с подругой верною, со свекровкой надменною.

— Угадала, ромалэ, — в тон ответила Дуня.

Глаша, не удержав любопытства, склонилась к уху подруги и спросила:

— Как он, Дунюшка, муж твой?

Дуня обернулась, посмотрела на Платона, улыбнулась озорно, лишь после этого ответила:

— Не орёл.

Глаша залилась краской от смущения и подружки захихикали. Идущий сзади Платон заметил эти перешептывания и приосанился, гордо выпятив грудь. Уверен был, что жена молодая его восхваляет. Зря что ли маменька с тётушками столько раз ему повторяли, что он, Платоша, всех остальных лучше и краше.

У парадной двери особняка ряженых и новобрачных встречали гости и сам хозяин. Михайла Петрович сменил костюм и парадные ботинки на более привычные рубаху, жилетку, со свисавшей из кармана золотой цепочкой брегета, брюки и начищенные до блеска сапоги. Родня и гости со стороны жениха стояли обособленно на парадной лестнице.

Когда толпа «цыган» подошла, Михайла Петрович выступил вперёд и, хлопнув по голенищам сапог, крикнул:

— Эх-ха, ромалэ! А ну, сбацайте цыганочку!

Тут же полилась заводная, с нарастающим темпом музыка. Михайла Петрович, раскинув руки пошёл вдоль круга, организованного зрителями. Навстречу ему в круг выскочила Глаша с бубном в руке и принялась выхаживать вокруг, поводя плечами. Темноволосая, кареглазая, тоненькая и гибкая, с задорной улыбкой, она в этот момент была очень похожа на красавицу-цыганку, вольную дочь ветра и кочевых дорог. Все вокруг замерли, наблюдая за полным огня танцем. Раздался дружный вздох, когда Михайла Петрович легко подхватил Глашу, усадил себе на плечо и продолжил танцевать уже с ней. Глаша не растерялась, напротив, горделиво выпрямилась, потряхивая бубном.

С последним аккордом Михайла Петрович поставил партнёршу и потянулся с поцелуем, но уткнулся в вовремя выставленную девичью ладонь. Под дружный смех он поцеловал обе руки Глаше и только после этого отпустил. Вновь зазвучала гитара и танцевать принялись все желающие. Дуня, азартно до того любовавшаяся на танец папеньки и подруги, направилась выразить почтение маменьке Платона. И так задержалась, увлечённая зрелищем. Подошла она незаметно, поэтому стала свидетельницей разговора свекрови с остальными.

— Считаю, подобные пляски на свадьбе — не комильфо, — произнесла та, неодобрительно поджимая губы.

Платоновы тётушки, только что слегка пританцовывающие в такт музыке, тут же приняли осуждающий вид и закивали. Платон, который уже стоял рядом, произнёс:

— Вы абсолютно правы, маменька.

Словно не он недавно громко смеялся вместе с братьями молодой жены и шёл в толпе ряженых, приплясывая вместе с остальными. Дуня усмехнулась, подумав, что ей придётся попотеть, перетаскивая муженька из-под маменькиного каблучка под собственный. Мысленно она который раз поблагодарила папеньку за то, что в этой игре, он сдал ей полные руки козырей. Ведь как иначе назвать возможность единолично распоряжаться своим очень-таки немалым приданым.

Глава седьмая. В путь дорогу

Через несколько дней после свадьбы Михайла Петрович провожал дочь с мужем, воспитанницу и сватью с сёстрами. Остальные гости со стороны жениха разъехались раньше. Пётр и Павел на учёбу тоже рано отбыли, они бы и месяцок дома погостили, отец не дал. На нытьё сыновье отвесил по затрещине и заявил, что негоже от учёбы отлынивать. Это он ещё о проигрыше отпрысков в ставке на скачках не знал. Дуня с Глашей наушничать на братьев не стали.

Маменька Платона, которую при простонародном слове «сватья» малость перекашивало, тоже не прочь была сразу уехать. Сестрицы остановили, мол, приличия надо соблюсти. На деле же им в особняке богатом жить нравилось. А кому не понравится сладко есть, мягко спать, почёт и уважение иметь?

В глаза они сестрице сочувствовали, что пришлось породниться с «купчиной сиволапым», за глаза завидовали. Но молча. Приживалкам мнения своего иметь не полагалось. Хоть и не в радость тётушкам Платона, одной вдове бездетной, второй в старых девах задержавшейся, было у сестрицы жить, да куда деваться? Разве что в Дом Призрения для разорившихся дворян идти, но это уж для совсем отчаявшихся.

Самому «купчине» не до новой родни было, он обоз собирал с приданым, чтобы отправить в родовое имение Лыковых. Сопровождающим Михайла Петрович отправлял лучшего своего управляющего Захара, с наказом: пожить там недельку-другую. Прибудет доченька любимая с семьёй после поездки в столицу, особняк-то из залога выкупать нужно, а усадьба к приезду молодой хозяйки подготовлена. Михайла Петрович не без основания решил, что раз зятёк столичный особняк заложил, то с имением родовым и вовсе беда.

Для поездки новобрачных Михайла Петрович велел готовить карету, для прочих — четырёхместную коляску, да лошадок повыносливей. Пусть на перекладных быстрее будет, но на своих — надёжнее. Ахалтекинца Дуниного и Глашиного орловского рысака он посоветовал с собой не брать, пока стойла не будут подготовлены и корм лучший. Это человек такая тварь Божия, что к любым условиям приспособится, а породистым скакунам содержание нужно особое.

Планировалось доехать до Москвы, там оставить экипажи в особняке Дуниного дяди и отправится в столицу порталом. Михайла Петрович каким-то чудом выправил бумаги у градоправителя на перемещение по магическому коридору до Санкт-Петербурга и обратно. Дуня, когда узнала об этом, радостно обняла отца, затем немного смущённо спросила:

— Никак, в копеечку влетело, папенька?

— Однова живём, — отмахнулся Михайла Петрович.

Кошелёк он, знамо дело, растряс. У градоправителя, страстного любителя охоты, псарня пополнилась несколькими легавыми, а коллекция охотничьего оружия — английской двустволкой.

Выезжали из Ярославля рано утром кортежем из трёх экипажей: в карете — новобрачные, в коляске — маменька Платона с сёстрами и Глаша, ещё в одной — две горничных и багаж. Правда, Глаша не отказалась бы вместе с горничными ехать. Платоновы тётушки тоже на третью коляску со вздохами поглядывали. Их не прельщало целый день ехать рядом с младшей сестрицей. Уж больно у той характер был несносный, всегда находила, чем уколоть побольней.

Михайла Петрович на прощание приложился к ручкам новых родственниц, похлопал по спине отчаянно скрывавшего зевоту зятя и троекратно, по-русски расцеловал Дуню и Глашу. Вот только поцелуи с Глашей совсем не отеческими вышли. Она аж румянцем заалела, в жар её бросило, сердце поначалу замерло, а после вскачь пустилось. Михайла Петрович, сам от себя того не ожидавший, головой тряхнул, чуть картуз не слетел, да поспешил к кучерам, чтобы последние указания дать. Отбывающие ничего не заметили, кроме горничных. Но слуги в особняке уж давно обсудили взгляды, которыми хозяин и его воспитанница тайком обменивались. Не только обсудили, но и одобрили, не понимали только, зачем хозяин Глашу с дочерью отправляет, вместо того, чтобы в церковь вести.