Австро-Венгерская империя

Тем не менее, подводя итог рассуждениям о политике Германии в годы, предшествовавшие Первой мировой, хотелось бы дистанцироваться от популярных одно время (особенно в 20-е — 30-е гг.) утверждений о том, что именно на Германии лежит главная вина в развязывании войны. Во-первых, вопрос о виновниках случившегося в 1914 г. сейчас, к счастью, практически снят с повестки дня исторических исследований и дискуссий — в том смысле, что серьезные историки более не стремятся расставить страны «по ранжиру», от главных виновников до невинных жертв.

Во-вторых, говоря об истоках катастрофы 1914 года, нельзя забывать о внутренней логике национализма, захлестнувшего Европу в конце XIX — начале XX вв. Как известно, «национализм любого вида имеет одинаковую основу, которая состоит в готовности людей эмоционально отождествлять себя со «своей нацией» ... Такая готовность легко поддается эксплуатации в политических целях» (Хобсбаум Э. Век империи, 1875—1914. Ростов-на-Дону, 1999. С. 210). Когда-то, в эпоху первых буржуазных революций, национализм в Европе имел по большей части либерально-демократический характер, являясь идеологией социального и национального освобождения и/или объединения — там, где две эти задачи были тесно связаны между собой (как, например, в Германии и Италии). Однако авторитарно-имперские государственные механизмы, смонтированные еще в эпоху абсолютистских режимов, оказались на удивление крепкими и не были в XIX в. полностью уничтожены ни в одной из ведущих европейских стран — даже в республиканской Франции. Национализм постепенно оказался поставлен на службу империализму, утратив свою былую демократическую направленность, которую он «уступил» своему быстро набиравшему силу сопернику — социализму. Комбинация «классического» империализма и национализма, наиболее ярким примером которой была созданная Бисмарком Германская империя, привела к появлению государств-хищников, готовых беспощадно бороться с другими такими же хищниками.

Вот почему рассуждения о том, кто более всего виновен в том, что хищники наконец сошлись в решающей схватке, представляются непродуктивными. Категорические заявления о том, что «июльский кризис (а значит, и Первая мировая война. — Я.Ш.) был инициирован политикой Австро-Венгрии и Германии» (Игнатьев А.В. Внешняя политика России 1907— 1914 гг. Тенденции. Люди. События. М., 2000. С. 209), столь же далеки от истины, как и противоположные утверждения прогермански настроенных историографов, обвиняющих в разжигании мирового пожара исключительно Россию и ее клиента Сербию.

Что касается Германии, то по отношению к ней стоит, на мой взгляд, ограничиться следующим выводом: многие (но далеко не все) из средне- и долгосрочных факторов, обусловивших возникновение Первой мировой войны, действительно появились в результате агрессивной Политики Германской империи. После 1967 г., когда вышла наделавшая немало шуму монография немецкого историка Ф. Фишера «Схватка за мировое господство», в которой предвоенная политика Германии была подвергнута подробному, квалифицированному и лишенному «патриотических» симпатий анализу, подобная оценка стала в исторической науке более или менее общепринятой. Главная «вина» Германии заключалась в том, что ей удалось победить Францию в войне 1870—1871 гг., нажив себе тем самым смертельного и непримиримого врага. Именно франко-германское противостояние стало фактором, оказавшим влияние почти на все политико-дипломатические комбинации в Европе конца XIX — начала XX вв. Разгром армии Наполеона III при Седане был первым ходом в колоссальной шахматной партии, завершившейся в июле 1914 года матом всему «европейскому концерту держав».

обеих держав достичь компромисса в балканском вопросе, несмотря на временное улучшение русско-австрийских отношений в 1897—1908 гг., вызвала трения между Россией и Германией как союзником дунайской монархии. Это, в свою очередь, способствовало дальнейшему сближению Петербурга с Парижем, а затем и с Лондоном, и окончательному расколу Европы на два военно-политических блока. Таковы были для России основные долгосрочные политические факторы, предопределившие в конечном итоге ее участие в Первой мировой войне.

Факторы среднесрочные, как уже говорилось, возникли как следствие дипломатических кризисов 1908—1913 гг. Россия не могла быть довольна их результатами: в 1909 г. под давлением Берлина она уступила в вопросе о Боснии, а в период балканских войн не смогла извлечь сколько-нибудь ощутимые выгоды из изменившейся ситуации на юго-востоке Европы. (Хотя бы поэтому приведенное в начале главы утверждение С. Уильямсона о русской «агрессивности» вряд ли соответствует действительности: агрессоры так себя не ведут.) К тому же единственным надежным союзником России в этом регионе, если не считать крохотной Черногории, являлась Сербия, и боязнь потерять этого союзника нельзя сбрасывать со счетов, говоря о мотивах, которые привели царское правительство летом 1914 г. к роковому решению. Более того, Балканы были тем регионом, где Петербург не мог в полной мере положиться на западных партнеров: по крайней мере один из них, Англия, не желал изменения статуса Проливов (через которые был запрещен проход военным кораблям всех стран) и появления русского флота в Средиземном море.

Наконец, проигранная в 1905 г. война с Японией и дипломатическое поражение России в Боснии, тяжело перенесенное патриотически и панславистски настроенной частью русской общественности, поставили во главу угла вопрос о престиже страны, ее репутации в глазах союзников и даже о сохранении Россией статуса великой державы. Об этом, в частности, писал в ноябре 1913 г. в докладе Николаю II глава русского МИД С. Сазонов, отмечавший, что «во Франции и

Англии укрепится опасное убеждение, что Россия готова на какие угодно уступки ради сохранения мира. Раз такое убеждение укрепится в наших друзьях и союзниках, без того не очень сплоченное единство держав Тройственного Согласия (Антанты. — Я.Ш.) может быть окончательно расшатано, и каждая из них будет стремиться искать обеспечения своих интересов в соглашениях с державами противоположного лагеря». Таким образом, в действиях русского правительства накануне войны, прежде всего во время июльского кризиса, фактор престижа сыграл особую роль.

Благодаря этому фактору логика действий России и Австро-Венгрии летом 1914 г. оказалась удивительно схожей. И в Вене, и в Петербурге очередному балканскому кризису придавали значение «последнего боя», решительного испытания своей страны на прочность, своего рода теста, который позволит определить, есть ли России и Австро-Венгрии место в концерте великих держав. Соответствовали ли подобные представления действительности? В случае с Австро-Венгрией — скорее да, с Россией — скорее нет. Как уже отмечалось (см. раздел VIII главу «Шаг за шагом к катастрофе»), для дунайской монархии статус великой державы и сохранение собственной, пусть и ограниченной, сферы влияния в Европе в значительной степени служили залогом внутренней стабильности и удержания государственного единства. Российская империя тоже не избежала межнациональных конфликтов (можно вспомнить хотя бы польскую и финскую проблемы), но их острота не шла ни в какое сравнение с конфликтами меджу народами Австро-Венгрии. Здание русской государственности в 1914 г. стояло на куда более прочной основе, чем монархия Габсбургов. Этому способствовал и экономический рост в благополучные 1909—1913 гг. Поэтому новый компромисс на Балканах, если бы Николай II решился пойти на него в 1914 г. во имя сохранения мира, хоть и вызвал бы, наверное, правительственный кризис и националистическую истерику в Думе, но вряд ли привел бы к более серьезным последствиям. Ведь «на карту были поставлены жизненные интересы не России, а [габсбургской] Монархии, для которой речь шла о целостности и самом ее существовании» (Исламов Т. М. Австро-Венгрия в Первой мировой войне// Новая и новейшая история. 2001. Ns 5. С. 17).

Мир был куда более выгоден для России, чем война, — во всяком случае, в 1914 г. Утверждение известного журналиста и издателя А. Суворина, полагавшего, что Российская империя поднимется «только удачной войной с кем-нибудь, все равно с кем», являлось следствием заблуждения, к сожалению, разделявшегося значительной частью русской общественности. Что же касается вышеприведенных опасений С. Сазонова, то вряд ли они были достаточно основательными. Поведение Лондона в дни июльского кризиса показало, что британскому правительству совсем не хотелось воевать, и вряд ли оно осудило бы Россию, прояви та в решающий момент желание способствовать дипломатическому разрешению австро-сербского конфликта. То же относится и к Франции, для которой союз с Россией был жизненно важным, учитывая характер ее отношений с Германией. Однако здесь сыграли свою роль субъективные факторы: по обе стороны русско-австрийской границы, ставшей в августе 1914 г. линией фронта, не оказалось влиятельных политиков, склонных к компромиссу, который помог бы сохранить лицо обеим державам и спас Европу от катастрофы. Наиболее выдающиеся государственные деятели обеих империй, выступавшие против военных авантюр — Франц Фердинанд и П. Столыпин, — к тому времени уже ушли из жизни.

С точки зрения геополитической перед Россией в период, предшествовавший Первой мировой, стоял выбор между двумя стратегиями внешней политики: западной и восточной. Первая подразумевала продолжение политики, начатой еще Екатериной II и заключавшейся в поступательном продвижении России на запад и усилении ее влияния в Европе, прежде всего в районе Черного моря и на Балканах. Вторая основывалась на упрочении позиций России в Закавказье, Иране, Средней Азии и на Ближнем Востоке. Экспансия во всех этих регионах продолжалась в царствования Александра II и Александра III. Взятые вместе, обе стратегии означали стремление к постепенному расширению Российской империи и сфер ее влияния по направлению к трем океанам — Атлантическому, Индийскому и Тихому. Но к началу XX в. стало ясно, что России не под силу одновременно вести активную, наступательную политику в столь разных и отдаленных друг от друга уголках планеты. Нужно было остановить свой выбор на одном из основных направлений, стараясь поддерживать на остальных относительно выгодный для России статус-кво. Именно это было сделано в 1907 г. в Иране, разделенном по условиям русско-британского соглашения на сферы влияния двух держав. Еще раньше русская экспансия на Дальнем Востоке была остановлена Японией. Ход событий подталкивал царское правительство к тому, чтобы снова, как в первой половине XIX в., сосредоточиться на европейской политике, в первую очередь балканском вопросе. Однако, в отличие от времен Александра I и Николая I, Россия больше не была «жандармом Европы»; напротив, состояние ее военной машины представляло собой сильнейший (но, увы, вовремя не услышанный) аргумент против военного столкновения с любой из европейских держав.

Вопрос о неготовности русской армии к Первой мировой войне достаточно подробно исследован. Приведем лишь основные факты, свидетельствующие о том, что поражения, которые потерпели русские войска на германском фронте в 1915—1917 гг., были, по сути дела, предопределены заранее. С одной стороны, накануне войны русская армия, включая обученных резервистов, была крупнейшей в мире (5,6 млн. человек против 4,9 млн. у Германии, занимавшей второе место). В 1908—1914 гг. Россия имела самые крупные среди великих держав военные расходы. С другой же стороны, стартовая позиция Российской империи в гонке вооружений, развернувшейся в первые годы XX в., оказалась гораздо хуже, чем у Германии и в какой-то степени даже у Австро-Венгрии. Неудачная война с Японией практически лишила Россию военного флота; о состоянии же армии генерал А. Поливанов, в то время помощник военного министра, говорил на закрытом заседании Государственной Думы в апреле 1912 г.: «Не хватало почти половины комплекта обмундирования и снаряжения, ...винтовок, снарядов, обозов, шанцевого инструмента, госпитальных запасов; почти совсем не было... гаубиц, пулеметов,