Ай-Петри

Один раз она задержалась, на пляже стали появляться люди. Пришла молодая пара с маленькой девочкой, расположились поблизости. Изольда поспешила собраться, отвязала Дервиша. Волкодав вдруг рванулся – и с лаем кинулся на ребенка. Перепуганный отец подхватил девочку на руки, передал жене – и двинулся на волкодава.

– Ты чего? Да я тебе сейчас ноги повыдергиваю. Ты что творишь-то? – загремел здоровенный мужик с татуировкой десантных войск на плече. Было видно, как буря его гнева, сметя страх перед волкодавом, вдруг столкнулась с испугом, вызванным страшной маской…

Изольда еле оттянула готового к прыжку Дервиша.– Извините, пожалуйста, извините, – повторяла она, изо всех сил дергая поводок. И расплакалась, и пес тяжело повернулся и пошел за ней.

Да, она остерегалась Дервиша и, видимо, если испытывала к нему какие-либо сантименты, то лишь как заложник. Дома они никогда не находились вместе. Дервиш обитал в кухне, она в комнатах.

Я видел их параллельно. Пес иногда подымался с места от порога, вставал передними лапами на подоконник и, угрюмо глядя в белое небо, отсеченное скальным силуэтом Ай-Петри, мотал башкой, отворачиваясь от мушиных посадок. Случалось, в это же время, пользуясь ненаблюдаемостью окон ни с одной из ближайших улочек, она ложилась на подоконник и, опершись на локоть, с рассеянной задумчивостью погружалась в пейзаж.

Возвращаясь в квартиру днем, девушка часто приносила с собой пучок коровьих хвостов, – ливер и субпродукты можно было добыть в гастрономе у автостанции. Красно-белые точки и тире мяса и хрящей свисали как фарш из мясорубки. Она просовывала сверток в приоткрытую дверь, Дервиш вытягивал куш, и, пока был занят, она имела возможность спрятать оставшиеся хвосты в холодильник и осмотреться в кухне по хозяйству.

Чего только в голове у меня не мелькало, тщетно пытаясь соткать хоть сколько-нибудь прочную ткань реальности, обосновывающую существование того, за чем я наблюдал все эти дни. В общей череде немыслимых догадок о мотивах ситуации я вспомнил одну историю, услышанную когда-то.Некий полковник, потомственный военный, суровый мужик, после службы в Афганистане вернувшись к мирной жизни, завел алабая. Воспитание сильной собаки требовало жесткого и даже жестокого отношения. Благодаря упорной дрессировке овчарка беспрекословно слушалась хозяина. Однажды в гости к полковнику приезжает его отец – генерал, мужик не менее суровый. Сын и отец давно не виделись. Они сидят в кухне, разговаривают. Собака сидит здесь же, у плиты, и внимательно следит за людьми. Разговор серьезный, речь идет о семейных делах: полковник собирается оставить жену, родившую ему двух сыновей. В какой-то момент полковник перечит отцу – и генерал, возмутившись, прикрикивает на него и бьет кулаком по столу. Сын, устыдившись, потупляет взгляд и говорит: «Прости, отец». В следующее мгновение собака впивается в горло хозяина.

Я не знаю, отчего мне вспомнился этот случай. Поразившая в детстве история бакинской семьи Берберовых, прогремевшей на всю страну, очевидно, была более насущной. После смерти главы семьи живший у них дома лев разорвал сына и оскальпировал вдову.

Мой сокрушенный жарой и влюбленностью мозг был ослаблен, и неудивительно, что в связи с этой раной (Берберовы жили в соседнем квартале – и я оказался в толпе под окнами их квартиры, слыша непрерывные вопли истекающей кровью женщины, глухие удары и рык льва) я оказался повержен ide2e fixe.Дошло до того, что история эта мне приснилась во всех подробностях.

Есть две версии. По одной из них снится сидящая в обшарпанном кресле черная карга. Эта старуха – вдова зоолога Льва Берберова. Худая, скрюченная горбом и подагрой, скрученная морщинами страшная старуха. Она словоохотлива, она вспоминает, допустим, у нее берут интервью, но я не вижу, кто сидит напротив с блокнотом на колене. Старуха по-восточному эмоциональна, причитает, катит глаза, но она плохая актриса. Вижу тонкую лодыжку, колено – женское, голое, цветастый призрачный подол легко при нажиме карандаша подается выше. Старуха – моя хозяйка, она следит за мной, возникая внезапно в саду с жгутом мокрой простыни на плече и какой-то наволочкой. Оказывается, вдова Берберова – хозяйка дома, у которой я снимаю эту веранду, где на мраморном полу сейчас сплю и вижу эту противную старуху, у нее берет интервью журналистка, в этой девушке я тщусь по колену опознать Изольду.

Есть две версии, произносится за кадром. По одной из них Лев Львович Берберов был зоологом. По другой – архитектором. Он даже был когда-то главным архитектором города Донецка, правда, недолго, всего два года. Но все равно мне не выбрать. Не выбрать, поскольку я не вижу, кому принадлежит это оголенное вожделеемое мною колено, на котором лежит блокнот…

Есть две версии, говорит вдова Берберова. По одной из них Лев Львович для своих научных нужд взял из зоопарка в дом двухмесячного львенка. Имя ему стало Кинг. Львенок обнаружил себя любимцем семьи, вырос и выбрал лежанкой середину супружеской кровати. Но ему прощалось все, поскольку Кинг стал кинозвездой. Зарабатывал семье большие деньги, появляясь в эпизодах. В квартире стоял невыносимый запах львиного кала. Белесые пятна от едкой мочи расползались по паркету. Сквозняк гонял клочья шерсти и обивки. За несколько съемочных дней киностудии платили большие деньги. Однажды в Ленинграде, на съемках «Дубровского» в Петропавловской крепости, Кинга застрелил милиционер, спасший от льва любопытную парочку влюбленных.

Есть две версии, говорит вдова Берберова. По одной из них Лев Львович умер. Но прежде он воспитал еще одного Кинга. Другого львенка подарили в утешение архитектору киношники. Второй лев не смог полноценно заменить первого. В душевном плане. Однако он продолжал зарабатывать деньги. Свою карьеру лже-Кинг начал с бенефиса – с фильма для юношества «У меня есть лев».

И вот, говорит вдова, Лев Львович умер. И вместе с ним исчезла власть, обуздывавшая лже-Кинга.

Есть две версии, шепчу я, измученный коленом. По одной из них сын Берберовой, школьник, вернулся из школы. С порога он перетянул Кинга ранцем по морде. Лев ответил несколькими ударами по животу и, прикусив туловище посередине, потащил агонизирующего мальчика в спальню. Кровь заливала пол и обои.

Так рассказывала старуха.

Колено исчезло.

На крики мальчика выскочила мать. Объятая ужасом, она вырвала сына из пасти льва. Удар лапы снял с нее скальп. Обливаясь кровью, она ползком затащила бездыханное тело сына в ванную комнату. Лев кроил лапой филенчатую дверь до тех пор, пока его не пристрелил прокравшийся в квартиру милиционер.

Есть две версии, снится мне вдова Берберова. По одной из них пума – в квартире жила еще и пума, которую время от времени покушался съесть лже-Кинг, – так вот, пока милиционер с пистолетом наголо крался по квартире, пума могла кинуться со шкафа и перекусить ему шейные позвонки. Но этого не произошло. Так вот, по второй версии слабоумный сосед, живший этажом выше – да, вот такой дистрофичный, в сильных очках и пижаме, перекошенный улыбкой идиот в этот день забавлялся тем, что поджигал куски целлулоидной расчески и бросал их вниз, на гриву льва, отдыхавшего на балконе. Это случилось как раз перед тем, как сын старухи вернулся из школы – и, почуяв непонятный запах паленой шерсти, льву по морде обрушил привычно ранец.Да, так вот, по второй версии балкон превратился в веранду, а лев в меня, отлично почившего на топчане, – и вдруг, дернувшись от куска пылающей пластмассы – кап-кап липким напалмом на ключицу, я вдруг распахнул глаза в предрассветное бледное небо, уже очнувшееся двумя-тремя розовыми облачками, чириканьем воробьев и гулким плачущим уканием горлиц.

XXV

Я недолго пытался разгадать судьбу девушки, которая, впрочем, оказалась вполне податлива догадкам. Очевидно, собака ей не принадлежала. Самка не может быть хозяйкой прайда. Случай Берберовых это отлично доказывает.

Что у Дервиша существует некий таинственный хозяин, который оставил девочку присматривать за псом, – с одной той целью, чтобы пес охранял ее, надзирал за ней, – все это не слишком волновало. Я безболезненно допускал, что движитель ситуации состоит в ожидании этого загадочного хозяина – не то отца, не то любовника.

Есть две версии. Он некогда втянул девочку в свои криминальные перипетии. В результате однажды она получила ранение лица, которое невозможно было поправить пластической операцией. Или на эту операцию не хватило денег, и раны непоправимо зарубцевались. Неся за нее ответственность, он вывез ее в безопасное курортное место. А собаку оставил в качестве сторожа, более надежного, чем человек. Сейчас он или где-то в бегах, или как раз занимается опасной добычей денег для пластической операции. Возможно, он никогда больше не вернется.

Нет, не только в этой диспозиции было дело. Меня интересовало само зрение, эта скульптурно-изобразительная, пронизывающая восторгом и болью совокупность, которую составляли тела обезображенной девушки и собаки.

На веранде среди хлама обнаружил «Спидолу». Ее части гремели в разбитом корпусе. О, как мне тем летом не хватало радио! Купил батарейки и, не злоупотребляя, иногда стал слушать вполуха «Би-би-си». Когда-то я изучил временной расклад по волнам вещания и расписание передач, которые вел Сева Новгородцев. На первых курсах мы все внимали King Crimson и Led Zeppelin. Серия передач Новгородцева, посвященная двадцатилетнему юбилею «цеппелинов», была записана мной на пленку. Эти кассеты тогда мгновенно получили распространение по всему институту.

Однажды, когда я как раз дежурил под окуляром, на «Севооборот» пригласили сексолога. Сева выспрашивал у него интересные вещи. Оказывается, если в семье рыбы-клоуна умирает женская половина, вдовец реагирует на это сменой пола: он превращается в самку. Оказывается, инстинкт продолжения рода настолько абсолютен, что в момент смерти он обусловливает рефлексивную эрекцию и изредка семяизвержение. Подавляющее большинство мужеских обезглавленных трупов Французской Революции, даже глубоко дряхлых, были освидетельствованы тюремными медиками в состоянии готовности к соитию. В бассейне реки Колыма японские ученые извлекли из вечной мерзлоты труп мамонта, замороженные гениталии которого, будучи во взведенном состоянии, доставили посевной материал, которым они теперь собираются оплодотворить самку индийского слона. Военные хирурги в полевых госпиталях при большом стечении раненых безошибочно и быстро устанавливали факт смерти, прощупывая твердость полового члена через простынку. Термин-присказка «стояк-с» служил отмашкой к процедуре передачи тела похоронной команде.Услышав такое, я поднялся и, задыхаясь от слез, приставил подзорную трубу к ширинке.

Наблюдая девушку и собаку, я вновь ощущал себя первооткрывателем тайны мироздания, понять которую был не в силах, но на обладание которой, угнетаемый страхом и страстью, претендовал. Все мое существо перевернулось, опрокинулось этой подзорной трубой – как даль заменой объектива окуляром. Я едва мог заставить себя оторваться от этого светового столба, выскользнуть из-под этой пленительной лавины зрения.

Конечно, у меня были соседи. Старуха сдавала большинство пристроек, но, кажется, не пускала квартирантов в покои. Вход у меня был доподлинно отдельный, и чувствовал я себя уединенно и уверенно, поскольку был затяжным, чуть не коренным постояльцем. Своих скоротечных соседей я встречал на улице, выходя из калитки, – или односторонне сообщался с ними через стенку. Одно время какая-то парочка доводила меня тем, что, вернувшись с пляжа, то бубнила, то визжала за стеной, бесконечно маскируясь или Равелем (писклявые рулады на исходе болеро), или Бобом Марли (прыгни, прыгни на Сион).

Старуха-гречанка следила за мной, внезапно появляясь в саду с тазом, из которого одна за другой в ее руках восставали дохлые удавы мокрых простыней. Однако, очевидно, считая меня шпионом, остерегалась связываться – не то со мной, не то с властями. Старуха уходила, а простыни чужих постелей белели между ветвей в саду, – и однажды, когда движение воздуха вдруг привело их в волнение, я разглядел за ними борющиеся тела теней, их сплетенный страстью клинч, – и влечение вновь вынуло из меня душу и понесло за взглядом вверх, на Ай-Петри.

Погруженный в иной мир, доставляемый в мозг шприцом подзорной трубы – трубимый ею, тубой миррой, трубным гласом – трагическим и упоительным призывом, – я вдруг вспомнил в мельчайших подробностях всю свою короткую и бессмысленную жизнь, давно уже переставшую волновать целиком, но засевшую внутри единой неустранимой болью. И она – жизнь, вдруг обогатившись внутренним приятием, успокоительно представилась мне одинаково бросовой и бесценной.Много всяких мыслей и рассуждений пронеслось в те дни. Но ничто не задержалось – и под конец я превратился в сплошное зрение, в глаз, в свет, вся моя суть сосредоточилась на безусловном, нераздумывающем впитывании того, что видел.

XXVI

Однажды я увидел, как она вскочила, выбежала из дому. Я было рванулся перехватить, походить за ней, как мечталось – пока одна, без собаки, – скрываясь потемками, крадучись, обходя пятна фонарей теневыми сторонами; но передумал, вернулся от калитки.

Вернулась и она. С бутылкой вина. Повозившись с пробкой, вилкой протолкнула ее, облилась брызгами, но тут же из горлышка приложилась и села на подоконник. Она часто запрокидывала бутылку. Наконец замерла, закрыв глаза. И тут ее стошнило.

Я отпал от окуляра, вышел на улицу, спустился к автостанции, купил вина и приложился к бутылке, как горнист к побудке.

Ночью вокруг меня плясали люди, красная карлица с белым огромным бантом тянула больно за руку играть в бильярд, петь хором, я убегал от них, потом пил с каким-то факиром на брудершафт, держал с ним пари, вставал на руки на перилах моста, падал в бетонный желоб водостока – и там красная карлица, оседлав мой пах, громко била меня по щекам, – а когда я очнулся, куда-то пропала, и после я шел и шел, и земля стелилась, мягко падала на грудь, или меня неудержимо тошнило, будто я только что слез с бешеной карусели…

Утром я проснулся в спасательной шлюпке, без весел, в море, в километре от пляжа санатория «Днепр».

Наконец я сумел выйти к ее дому и обследовать маршрут выгула.

Я едва узнавал местность, обкорнанную преломленьем, обрывками, урезами изученную в трубе. Но сориентировался, и стало ясно, что дом Изольды – как раз и есть этот двухэтажный коттедж, развалюха, ушедшая под мостки, перекинутые над изломом под порной стенки, огибавшей гигантский, невиданный тополь. Внизу шел обводной желоб водостока, чуть в стороне, взятые в условный скверик, стояли две скамьи и потешный заколоченный ларек с вывеской «Яюсть». Дивясь могучему тополю-гиганту, старательно, как ископаемое, обойденному, обведенному опалубкой и потоками бетона: тополь – дерево рыхлое и редко, на излом изведенный борьбой с собственной массой, доживает до таких масштабов, – я присел на скамейку.

Дом находился в аварийном состоянии. Окна первого этажа были закрыты ставнями, косая трещина с угла упиралась в несущую балку, короста штукатурки, где отслоившись, где обсыпавшись, обнажала обрешетку. Заглохший садик вокруг был обнесен проволочной оградой, расколотые асбестовые трубы поддержи вали тяжелый, волной заваливающийся в обе стороны, бурливший поток плюща, полонившего рабицу.

Я откупорил портвейн. Сделал два протяжных глотка, подождал, когда опьянение разметит мозг на просторные квадраты, хлебнул еще, стукнул бутылку на парапет – и полез на тополь, стремясь заглянуть в окна. Вскочил на перила, перехватился на ветку, подтянулся, выжал, схватился, вскарабкался, подтянулся, выжал, обогнул с перехватом, дотянулся, прыгнул, обжал, подтянулся, обжал и т.д. Вскоре понял, что тополь огромен как город. Обломанные ветки кое-где были унизаны изумрудными свежевылупившимися цикадами, попадались дупла с глазастыми геккончиками, вспархивающими горлинками, мной пересекались магистрали короедов, похожих на осколки дагерротипов Млечного Пути, встречались крылатые наездники – вспугнутые, напряженные в дугу, они, трепеща, дергались застрявшим в коре суставчатым хвостом-пикой. Я полз по тополю, как муравей по «медвежьей дудке». Изредка посматривал вниз, едва удерживая от продвиженья в паху мгновенный конус падения.

Окна были открыты. Она спала лицом вниз, подмяв под живот подушку. Раскаленная до прозрачности нагота, тихо сияя в глубине комнаты, проплыла мимо, опустилась, скрылась. Постепенно я оказался выше крыши. Крона тополя огромным самостоятельным царством лепетала вверху, дребезжа матовым серебром изнанки, темным верхним глянцем.

Желобки черепицы, выцветшей, поколотой, повсеместно выбившейся из строя кладки пропускали пучки сухой травы, обнажали кое-где стропила, птичьи ходы.

Я было собрался спускаться, как вдруг услыхал запах табачного дыма. Она выбралась на подоконник, и теперь я видел ее бедро, колено, руку, отводящую в сторону сигарету, нитку дыма, курчавящуюся, прежде чем распуститься в воздух.

Обмирая от близости, не смея пошевелиться, я обнимал теплый гладкий ствол, от напряженья рук теряя постепенно его объем, ускользая вниз по сантиметру, все быстрей, соображая, что наступит прежде: спасительный сук под стопой или увеличивающаяся толщина тополя выдавит из обжима, с опоры – и скользну вниз, главное сгруппироваться, войти в кувырок…

Я поравнялся с окном в тот момент, когда услыхал шум воды, стук двери.Громовой лай, от которого дрогнули ребра, чуть не сорвал меня с дерева, – и я был таков, успев схватить с парапета початую бутылку.