Баблия. Книга о бабле и Боге

Перебираться через развалины было непросто. Он несколько раз падал. Обдирал и так обильно кровоточащие ладони. У Аи получалось лучше. Как кошка большая, прыгала с камешка на камешек. Не ушиблась ни разу. Любовался ею Алик. Сильными ногами любовался. Узкой спиной, длинными хрустальными пальцами. И едва заметной грудью, мелькавшей из-под длинных медных волос. Просто так любовался, без всякого сексуального подтекста. Как на шедевр гениального мастера смотрел в музее. И радостно становилось на душе. Светло. Будто направил кто-то в душу яркий солнечный зайчик. И заметался он внутри, дурашка, защекотал нутро ласково…

На более-менее целую дорогу вышли минут через двадцать. Большая часть города действительно не пострадала. Людей только не было, и фонари не горели. Брошенные посреди улицы машины, многие с открытыми дверьми, делали пейзаж жутковатым. Улица напоминала свежий, еще не остывший труп. Вот только что пару минут назад все жило, дышало, двигалось, шумело. А сейчас умерло, и лишь ветер скрипел и хлопал полуоторванными рекламными щитами.

Ая испугалась храбро. Отважно испугалась, как пионер-герой фашиста. Ойкнула сначала, конечно, а потом, сердито топнув ножкой, с видимым усилием переборов себя, пробормотала:

– Ну и что! Все вернется, все должно вернуться.

Гордо и с вызовом посмотрела по сторонам. Увидела висящие в воздухе обломки небоскребов позади себя. Расстроилась.

– Вот только руины эти идиотские летают. Всю картину, гады, портят, – сказала.

Руины тут же с грохотом осыпались на землю.

– Другое дело, – ничуть не удивилась перемене Ая.

Зато очень удивился Алик.

«Это кто приказал им рухнуть? – подумал. – Я или она?» Ответил себе сразу: «Приказала она, а я выполнил».

Стало немного не по себе. Вроде как подкаблучник получается. Еще ничего не было, а уже подкаблучник. Приказы через миллисекунду исполняет. А что дальше? Тапочки в зубах носить и хвостиком вилять? Чтобы подтвердить свою самцовую идентичность, он намеренно грубо спросил:

– И чего? Долго нам еще до твоей каморки топать?

– Час примерно, но оно того стоит.

– Чего того? – спросил он ее, а про себя подумал: «Кокетничает так пошло, что ли?»

– Час ходьбы стоит моей каморки. Я – стою целого мира. А мир не стоит ломаного гроша. Сам видишь. – Она махнула рукой в сторону руин. – Девальвация. Инфляция ценностей. Все ценности относительны. И только бесценности абсолютны. Но бесценности бесценны. То есть не имеют цены. И не стоят ничего.

Мало что понял Алик из ее слов. Но насчет пошлости и кокетства успокоился. Продолжил гнуть свою суровую мужскую линию.

– Не знаю, как изменится цена твоей каморки, но час топать мы до нее не будем.

Он подошел к ближайшей машине. Сел за руль, сделал вид, что ковыряется с проводками, а на самом деле просто приказал тачке завестись. Гордо, как бабуин, притащивший добычу самке, посмотрел на девушку.

– Здорово, – оценила она. – Ты герой прям. Как в боевиках. А я блондинка. Точно. Будем играть в героя и блондинку сегодня.

Виртуальная добыча выпала из его зубов. Стыдно как-то стало. Ехали молча. Лишь иногда Ая односложно цедила: «Прямо… направо… налево». Добрались быстро. Минут семь всего дорога заняла. Фары автомобиля осветили каморку девушки. Больше всего домик походил на стеклянную оранжерею. Хотя и каменные стены тоже имелись, и крыша черепичная. Внутри за стеклом угадывалось много растений и цветов. Алик не успел толком ничего рассмотреть. Ая схватила его за руку и потащила из машины. Сказала почему-то шепотом:

– Пошли. Выключи свет.

– Как же мы без света? Может, оставить?

– Выключи. Не нужен тебе свет сейчас.

Он выключил. После галогенных фар темнота показалась абсолютной. Мир словно пропал, и только рука Аи – надежда единственная на спасение. Скрипнула дверь. Запах свежескошенной травы окутал, и горький полынный еще, и цветочный сладковатый. Ая тащила его в глубь дома. По лицу хлестали ветки неизвестных растений. Царапали щеки колючки. Словно сквозь джунгли продирался. Рождался на свет божий, протискиваясь по тесным родовым путям матери. На свет… к свету…

Свет не появился. Но дышать стало легче. Запахи потеряли свою резкость. И ветки больше не били по лицу. Они вошли в зал. Алик догадался по едва заметному эху от их шагов о пустоте и немаленьких размерах помещения.

– Приготовься, – шепнула ему на ухо Ая. – Держи мою руку крепко. Закрой глаза. Сейчас начнется…

Он закрыл глаза. Все исчезло. И он исчез. И началось…

Он стоял босиком на траве. Над головой блистало, переливалось огромное жаркое солнце. От земли к ногам шло тепло. Наполняло все тело до кончиков волос. Зелень травы разбавляли фиолетовые шишечки клевера. Кое-где попадались белые ромашки. Он лег на землю. Вдохнул одуряющий луговой запах. Посмотрел на голубое, подрагивающее в белой дымке небо. Услышал жужжание шмеля недалеко. Почувствовал приятное щекотание ползающих по коже насекомых. Слился со всем окружающим. Стал и небом, и лугом, и травинкой, и даже упорным муравьишкой, карабкающимся по его щеке. Понял всех Алик. И его поняли. Счастьем наступившее состояние назвать было нельзя. Больше, чем счастье. Свобода, покой, понимание, радость звенящая. Шмель жужжал, трава колыхалась, муравей полз по щеке. Всегда так было и будет всегда. Уверенность полная, окончательная, нерастворимая. И в этот момент, когда уверенность и покой достигли своего пика, земля вздрогнула и стала осыпаться вниз. Алик падал в некое подобие штольни или колодца. Свет, такой теплый, родной и естественный, удалялся от него. Превращался в маленькую, почти невидимую точку. Но блистал в вышине звездочкой манящей. Уж лучше бы не блистал. Невыносимо было осознавать, что свет существует, а он, Алик, лишен его. И, видимо, навсегда. И вся жизнь его отныне – это падение в бездонный колодец с жирными, узкими и склизкими стенками.

«Ерунда, – подумал он. – Большинство так и живет, в пропасть рушась. И в колодцах люди устраиваются хорошо. С комфортом падают, вискарь односолодовый попивая».

Мысль не утешила совсем. Не мог он хорошо устроиться в этом колодце. Потому что другие и не подозревают о существовании света. А он не то что подозревал, знал. Видел его даже сейчас, падая. Он попытался упереться в стенки, остановить падение. Не получилось. Стены колодца на ощупь напоминали чешую протухающей рыбы. Вонючая слизь забилась под ногти. В нос ударил помойный запах. Алика стошнило. Рвотные массы никуда не делись, не остались на скользких стенках, не упали вниз. Летели на одном уровне с его лицом, иногда загораживая уменьшавшуюся светящуюся звездочку. Он понял, что так теперь будет всегда. Его испражнения, кал, моча, рвота останутся с ним навечно. Не спустить в унитаз, не выкинуть в выгребную яму. Копиться только станут, прибавляться, окружать его плотным кольцом. И не разобьется он в этой пропасти бездонной, а захлебнется в собственном дерьме. Умирать будет мучительно, в грязи и удушье, напряженно вглядываясь сквозь последние просветы разлагающихся отбросов в крошечную светлую точку наверху. И тогда он возненавидел свет.

– Зачем ты есть? – заорал сорванным голосом. – Чтобы мучить меня? Издеваться? Без тебя лучше, спокойнее. Поматросил, сука, и бросил. На лужке дал поваляться минутку, чтобы контраст лучше прочувствовал. И светишь, падла, забыть о себе не даешь. Не свети! Погасни! В пизду тебя. В тьму. На хуй!

Он летел, изрыгал проклятия вперемешку с блевотой. Пытался закрыть глаза, чтобы не видеть невыносимо далекой звездочки. И все равно видел. Жгла она его, жалила и манила одновременно.

…Луг, муравей, ползущий по щеке, небо в белой дрожащей дымке. А он… а он… навсегда… безвозвратно… недоступно. Толька рыбья кишка колодца и дерьмо вокруг. Сил кричать не осталось. Ненависть испарилась. Уступила место ужасу и тоске. Связки сомкнулись, похолодели руки, сердце заколотилось, как доведенный до отчаяния урка – о шершавые стены тюрьмы. Умереть захотелось. Не сбылось, к сожалению. Жить он будет так. Долго. Нормальное это состояние теперь для него. Жить и знать, что где-то существует свет. И даже видеть его маленький осколок. Жить.

Алик застонал, вяло попытался еще раз упереться в стенки колодца. Обшкрябал только склизкую поверхность, разбередил и усилил невыносимый запах. Безвольно расслабил тело и полетел вниз. Плакал беззвучно, смотрел на удаляющийся свет. Летел. Вдруг показалось, что пятнышко света увеличилось. Маленький, тонюсенький лучик коснулся его глаз, скользнул по лицу, пробежался по шее и зацепился за руку. Точка появилась на руке, крохотная и теплая, спокойная. С острие иголки. Но появилась. Алик сосредоточился, попробовал уйти в эту точку целиком. Думать только о ней. Стать точкой этой. И получилось почти. Тонюсенький лучик расширился, потеплел, превратился в мягкую, но безоговорочно сильную руку.

«Ая, это ее рука, – подумал он. – Ая, спаситель, надежда. А-а-а…»

Рука с невероятной силой рванула его вверх и вышвырнула наружу. На землю, к свету.

…Он стоял босиком на траве. Над головой блистало, переливалось огромное жаркое солнце. От земли к ногам шло тепло. Наполняло все тело до кончиков волос. Зелень травы разбавляли фиолетовые шишечки клевера. Кое-где попадались белые ромашки. Он лег на землю. Вдохнул одуряющий луговой запах. Посмотрел на голубое, подрагивающее в белой дымке небо. Услышал жужжание шмеля недалеко. Почувствовал приятное щекотание ползающих по коже насекомых.Счастье, невообразимое, всеохватное. Простое и гениальное в своей простоте счастье захлестнуло Алика. Девятьсот девяносто девятой пробы счастье. А слияния, а покоя и радости не было. И уверенности не было никакой. Знал он точно, что может быть и так, и этак. И зависело все сейчас только от него…

Сначала запах. Уютный запах кофе в темноте. Он и темноту делал уютной, не черной, а коричневой. Теплой, как ни странно. Потом звук. Птички надрывали крошечные горлышки, выводили затейливые трели. После – прикосновение прохладной руки к плечу. Прохладное, а обжигало. И уже в конце – яркий солнечный свет, падающий сквозь стеклянную крышу на глаза. Алик проснулся. Как ракета многоступенчатая стартовал в новый день из мути окончившейся ночи. Только ступени не отпадали, как у ракеты, а присоединялись к нему прочно. Умножались, росли. Словно чувств стало не шесть, а шестьсот как минимум. Мир, оказывается, такой сложный и прекрасный. А он и не замечал раньше. Удивительное, первое в его жизни, настолько удивительное утро чуть не разорвало его изнутри. Маловат он оказался для утра, тесен… Алик резко сел, с подвыванием судорожно вздохнул и огляделся. Оранжерея. Причудливые деревья высотой метров шесть, между ними лианы, ниже фиолетовые, красные и желтые тропические цветы. Птички над головой летают разноцветные, бьются о стеклянные квадратики крыши. Вместо пола – бурая земля, травка и дорожки из белой гальки.

– Рай? – озадаченно пробурчал он. – А почему тогда кофе пахнет?

– Думаешь, в раю кофе не пьют? – послышался голос между деревьями. – Я вот думаю, пьют. Какой же рай без кофе? Там еще и курят, потому что кофе без сигареты, это уже вообще ад.

Из окружающей зелени материализовалась Ая. В руках она держала поднос с двумя чашками кофе. Из крошечного рта торчала тонкая сигарилла. Одета была фантастически. Кожаные ботфорты выше колен заканчивались на ступнях плюшевыми тапочками. Розовые помпончики смешно подрагивали на носках. Попу обтягивали джинсовые шортики с бахромой. Наверху – телесного цвета кофта. Рисунок на ней повторял внутренние органы человека. Судя по наличию матки – женщины. Феерический ансамбль венчала лихо сидящая на голове ковбойская шляпа, из-под которой на плечи падали пряди медных волос. Ая была похожа не на девицу, а на невиданную зверушку в райских кущах. Соответствовала им очень, как вчера руинам соответствовала. Она, похоже, вообще всему на свете соответствовала.

Алик взял чашку с подноса, отхлебнул кофе, затянулся протянутой сигариллой.

– Ну вот, другое дело, – окинув его взглядом, обрадовалась Ая. – На человека стал похож.

– А вчера на кого был похож?

– На кого угодно, только не на человека. Ты что, не помнишь ничего?

– Почему, помню. На руинах тебя встретил, когда спасатели улетели. Потом поехали в мастерскую рисовать. Темно, помню, было… Ты взяла карандаш, а я держал тебя за руку. А потом не помню ничего…

Алик запнулся, засомневавшись, как получше сформулировать вопрос, не дававший ему покоя. Решился. Получилось на удивление банально и пошло:

– Скажи, а между нами что-то было?

Ая скорчила недоуменную гримасу. Маленький рот удивленно съехал вбок. Брови поднялись. И без того огромные глаза превратились в блюдца. Благоговейный ужас отпечатался на лице и недоверчивая радость.

– Было, – тихо ответила она. – Такое было, чего быть не может. А было… Пойдем, сейчас сам все увидишь.

Она взяла его за руку и потащила к выходу из оранжереи. Через несколько секунд они очутились в большом овальном зале. Посередине зала стоял мольберт с черно-белым, метр на полтора рисунком. Очень страшно было подойти к рисунку. Невозможно почти. Зажмурив глаза, Алик сделал несколько шагов. Постоял немного, держась за Аю. А потом, как штангу двухсоткилограммовую, с невероятным усилием поднял веки. Увидел…

Огромное чудовище, похожее сразу и на тираннозавра, и на персонажа фильма «Чужой», стояло, оперевшись на могучий, загнувшийся крючком хвост. Непропорционально маленькие, почти младенческие лапки острыми когтями разрывали собственное чрево. Из разорванной плоти страшной твари, весь в липкой слизи, пытался вырваться человек. Вырвался по пояс, но внутри еще оставался наполовину. Лицо человека показалось Алику знакомым. Он был похож на него. Только глаза чужие. Чудовищные глаза, нечеловеческие. А у чудовища, наоборот, глаза были людские, страдающие даже. Присмотревшись, он понял, что это его, Алика, глаза.

Боль. Единственное возможное название картины – боль. И непонятно, кому больнее, чудищу с его глазами или человеку с его лицом. И кто из них больше человек, тоже непонятно.

Он подошел ближе к рисунку. Стал изучать детали. На секунду показалось, что из вырывающегося человека сейчас выскочит другое, третье существо. Лопнет плоть, как у страдающей зверюги, и оттуда… Это и будет разгадкой и финалом всего. Алик стоял, ждал. Ничего не происходило. Неотвратимость будущего действия была очевидна. А само действие осталось за пределами картины. В будущем. Мастерство художника. Иллюзия.

– Ая, это ты… это я нарисовал?

– Это ты… ты.

– Я, – застонал Алик. – Я… я. И вот это я. И вот этот я. Тварь, сука. Это же я, все я!

Он вмазал кулаком по мольберту. Повалил его на пол. Стал топтать рисунок ногами. Танцевал на нем чертову джигу. Рвал в клочья, уничтожал. Потом рухнул на белые смятые клочки, распластался, прижался щекой к холодному каменному полу. Сказал обессиленно:

– Господи, какой ужас. Страшно-то как. Беспросветно…

Ая легла перед ним. Голова к голове, взъерошила хрустальными пальцами слипшиеся волосы. Сказала:

– Правда страшно. Там бездна такая. Ужас такой. Я думала, с ума сойду, не выдержу. Сошла почти. А потом свет увидела. Мощь. Там надежда есть. Маленькая, но надежда. Ты понял? Надежда. Слышишь меня? Слушай, она есть, надежда…

Девушка гладила его, легонько царапала ноготками лоб и щеки. Согревала дыханием своим. Как будто от упряжи освобождала, от ярма тяжелого. Струны внутри зазвенели и слились в невероятный, за пределами человеческого слуха и понимания аккорд. Свобода снизошла.– Ты моя надежда, – прошептал он и коснулся ее маленьких губ своими сухими и горячими губами.

Человек может жить без воздуха три минуты. А что, если вся жизнь его три минуты? Не восемьдесят лет, а три минуты всего. Тогда без воздуха всю жизнь прожить можно. Умер человек, и даже не знал бы от чего. А если к исходу третьей минуты дать ему подышать? И тут же перекрыть краник. Что почувствовал бы? Именно это и чувствовал Алик, в первый раз отстранившись от Аи. Удушье натуральное. Испугался, снова прильнул к девушке. Задышал. Зажил опять. Сколько раз так повторялось, не помнил. Много, очень много.

День пролетел на сверхзвуке. Хлопком перехода оказался их первый поцелуй. Дальнейшее происходило в молчании и абсолютной тишине. Ночь наступила. Темень. Но им и не нужен был свет. Как два камешка гранитных стукались друг о друга, высекая фонтан белых искр. И поджигали искры что-то сухое и мягкое в них обоих. И огонь разгорался. На продавленном диване в оранжерее танцевали сложные, с акробатическими трюками танцы. Вот только сложно им не было. Все сложности, условности, запахи, звуки, понятия о приличиях, чистоте и грязи, все мысли, вся логика, все расчеты и просчеты остались где-то далеко. В другой, нереальной почти жизни. А здесь, на продавленном диване, любовь была. Любовь…

Каждый взрослый и ответственный человек знает, что нет никакой любви. А есть вечно болеющие дети, оплата множащихся, как тараканы, счетов, нехватка денег, сколько бы их ни было, заботы о стареющих родителях, постоянные геморрои на работе. Есть и приятные моменты, конечно. Шопинг, отдых, святая пятничная пьянка, легкий и ласковый опохмел с друзьями в субботу, неторопливый супружеский секс воскресным утром, когда дети сплавлены бабушкам. Левак, в конце концов, есть на стороне, который, как известно, не только укрепляет брак, но и дает отдохновение уставшей душе и измученному телу. Все есть в жизни взрослого и ответственного человека. И хорошее, и плохое… А любви нет и быть не может. Сказки глупые для легкомысленных маргиналов, незрелых и закомплексованных. И Алик, конечно, тоже знал это. Да вот забыл. Точнее, и не вспомнил даже почему-то. Ближе к утру отвалился в очередной раз от Аи и понял, что дышать сумеет какое-то время, в нее не впиваясь. Но руку девичью держал крепко. Боялся отпустить. Трогал иногда ее волосы и лицо. Убеждался в существовании чуда невозможного.

– Спасибо тебе, Господи! – вознес благодарственную молитву, когда думать смог хоть о чем-то. – Велик ты воистину. И верую я в тебя безоговорочно. И не важно, что это было. Бред, реальность, выдумка или на самом деле. Не важно, кто я, кто она. Ничего не важно. Важно, что было. Могло ведь и не быть. А ты дал мне это. Значит, не зря все. Смысл есть, значит.

Защипало в носу. Слезы на глаза навернулись. Ая почувствовала, наклонилась к нему, слизнула слезы с глаз. А на него ее слезы упали. Обнялись, заплакали от счастья. От понимания такого. Так и заснули, обнявшись.

Проснулись одновременно, задыхаясь, будто из бездны глубокой вынырнули. Набросились друг на друга. Алик жадно впитывал девушку в себя. До боли в легких, до сердца разрыва впитывал. И она его так же. И еще раз. И еще… Только ближе к вечеру отдышались, надышались друг дружкой. Успокоились немного. Услышали пение птичек райских, зелень оранжереи увидели. Алик заметил пятна крови на обивке дивана. Вспомнил факт удивительный, значения, которому поначалу и не придал совсем. Он мимо проскочил ракетой межконтинентальной…

– Так ты девственница? – дрожащим от нежности голосом произнес Алик первые, больше чем за сутки, слова.

– Угу. Была вчера.

– Но как? У тебя муж был. Это невозможно.

– Какой муж?

– Ну, ты вчера сама рассказывала. Жила ты с ним два года, пока себя не потеряла.

– Ах этот… Да, что-то припоминаю, плечи у него еще здоровые и шея короткая. А вот лицо вспомнить не могу.

– Бог с ним, с лицом. Как это возможно, жить два года с мужчиной и девственницей остаться?

– Да что ты заладил: девственница, не девственница. Какая разница? Условности все это. Что отличает женщину от мужчины? Женщине ты, например, в рот дашь, а мужчине нет. А почему? Рты ведь ничем не отличаются. Рот, он и есть рот. А потому что это женский рот, а не мужской. Символизм сплошной, условности. Думаю, если дырку в заборе просверлить и объявить ее женщиной, да еще и королевой красоты в придачу, очередь из желающих выстроится.

– Значит, так ты мужиков и обманывала.

– Почему обманывала? Я понимаю еще животные. Они раз в год спариваются для продолжения рода исключительно. Там цель есть. Там, если самка не то отверстие подставит, действительно обман получается. А людям не все ли равно? Замороченнее у людей все намного, чтобы на пустяки такие внимание обращать. Потому что не в животе все происходит, а в голове. А если глубоко вдуматься, то вообще неизвестно где. Ну ты сам подумай.

Помимо всех прочих достоинств Ая обладала удивительным талантом объяснять невероятно сложные вещи невероятно просто. Так просто, что Алик начинал себя чувствовать идиотом. Сам-то как не додумался? Несмотря на безразмерную любовь к девушке, дураком себя Алик не считал. Поэтому, с трудом наскребя остатки гонора и гордости, возразил:

– Допустим. С мужиками все понятно. Но тебе-то это зачем нужно было? Это же не просто годами изворачиваться. Шаблон мышления, даже у таких примитивных существ, как мужчины, рвать непросто. Можно ведь, как все люди. Обыкновенно. Без дополнительных сложностей.

Ая уселась Алику на грудь, победоносно простерла руку с указующим перстом к лицу поверженного противника и, лихо загибая пальцы на другой руке, стала перечислять аргументы:

– Во-первых, без дополнительных сложностей даже таким простейшим созданиям, как вы, мужчины, неинтересно. Во-вторых, баба всегда должна быть с придурью. Почему бы и не потрафить глупому мужскому стереотипу. И в-третьих, должна быть в женщине какая-то загадка, в конце концов. А?

Неубиваемые аргументы получились, безумные, но забавные. Обаятельные очень. Захотелось обнять Аю, сграбастать ее в охапку, притянуть к себе поближе. И пусть говорит что угодно, чушь всякую плетет. Главное, вот она, рядом. Чудо расчудесное. Проклятые мозги не дали насладиться Алику моментом.

– А как же я? – серьезно и тихо спросил он. – Чем я заслужил? Почему со мной так обыкновенно?

Девушка, не слезая с его груди, вытянула ноги, распласталась на нем, прижалась плотно. Нависла и закрыла от мира разметавшимися по сторонам медными волосами. В наступившем полумраке светились только ее ореховые с зелеными искорками глаза. Сказала шепотом:

– Не знаю. Не обыкновенно с тобой как раз. Так надо, я почувствовала – так надо. И не сомневалась ни секунды. Может, потому, что не загадка, а разгадка я твоя? Хотелось бы так думать. А может, потому, что с тобой не нужно всех этих глупых игр, загадок и отгадок? Не знаю…Она замолчала. Алик чувствовал, как бьется ее сердце, мягко толкая его под ребра. И свое, заколотившееся быстро-быстро, чувствовал. А потом перестал чувствовать. Тишина наступила, полная, все поглотившая. И стало у них одно общее сердце на двоих…

Еще несколько часов прошло. Еще несколько странных танцев станцевали на впитавшем их запахи старом диване в оранжерее. Еще раз заснули и проснулись еще раз, одновременно друг к другу потянувшись. Новое утро наступило. После долгой любовной то ли битвы, то ли марафона голод обуял волчий. Ая приготовила завтрак. Ели за маленьким столиком в овальном зале, недалеко от разбитого мольберта. Обычная еда вроде – яйца, хлеб, масло, фрукты, кофе непременный. Но завтрак походил на торжественное венчание. Закреплял и узаконивал то, что между ними произошло. Не акробатические трюки на диване, не слова, не взгляды, а обыкновенный завтрак за маленьким столиком в овальном зале окончательно соединил их.

…Приготовила женщина что-то на скорую руку, а мужчина в это время умывался неторопливо. И вот сидят напротив друг друга, едят, голод утоляют. И все между ними уже было. Никаких недоговоренностей, стеснения, масок, витиевато разрисованных. И даже есть вдвоем им радостно, даже от этого удовольствие получают огромное оба. Тихо, интимно, светло, покойно, как в детстве, когда мама и папа рядом. Но не свойственно природе людской состояние счастья безмятежного. Порадовались минуток восемь, и хватит. Заползет юркий червь любопытства в какой-нибудь плод, с виду прекрасный, и потянется к нему обворожительная, непременно женская, ручка. И все, конец счастью.

– Расскажи мне о себе, – попросила, допивая остатки кофе, Ая. – Я же о тебе ничего не знаю. Ты вообще кто?

– В пальто, я тебе уже говорил в самом начале.

Алик попытался отшутиться, но Ая посмотрела на него так, что стало понятно – не до шуток совсем. Невозможно ей было врать. Врать единственному чуду в своей жизни – как самого себя обманывать, умышленно и цинично. Он решился. Набрав в легкие побольше воздуха, выдохнул печально:

– Бог я.

– Нечто подобное я и предполагала. И чего же ты бог? Ну, то, что любви, это понятно, сама убедилась. А еще чего? Юриспруденции, архитектуры, Интернета, баблайков?

– Да всего. Вот всего, что ты перечислила, и вообще всего.

Взгляд Аи стал строгим. Не верила она ему. Придуривается, думала.

– Не веришь? Понимаю, трудно поверить. Но я доказать могу. Серьезно. Вот чего ты сейчас хочешь? Скажи, и я все исполню.

– Так нечестно, – театрально обиделась Ая. – Ты знаешь, чего я хочу. И исполнить это тебе ничего не стоит. Двое суток уже исполняешь. А вот фиг тебе! Другое попрошу. Выведу тебя на чистую воду, проходимца. Чего же я хочу?

Ая явно наслаждалась предложенной, как она думала, игрой.

– Чего же, чего же? Этого не хочу. Это уже есть. Это и так будет. Это вредно для фигуры. Это аморально. Это незаконно. За это в древности вообще четвертовали. Господи! Какая я, оказывается, ужасная. О! Придумала. Хочу малины лукошко и еще черешни немножко, тушь заморскую для глаз и огромный ананас. Последнее не для себя, а для нас.

Алик улыбался криво и грустно, одной половиной лица. Ая смотрела на него задорно, смеялась почти. Мол, что, получил? Как выкручиваться теперь будешь? Переглядывались так несколько секунд. А потом она опустила глаза и увидела… На столе стояло огромное блюдо с черешней, берестяное лукошко с малиной и невероятных размеров ананас. Рядом лежала маленькая черная коробочка с надписью Lancome на крышке. Ну не знал он больше никаких заморских брендов по туши.

Более всего девушку тушь как раз и поразила. Взяла коробочку недоверчиво, понюхала, намазала щеточкой ресницы. Только после этого убедилась в реальности происходящего.

– Ни хрена себе, – прошептала ошеломленно. – Это чего, правда все? А что такое Lancome?

– Бренд такой заморский, как просила.

– Почему не знаю? Я вроде в курсе трендов последних.

– А это самый последний, еще не наступивший. В следующем году модным будет…

– А, ну да, ну да…

Алик видел, что она находится в прострации. Пытается уцепиться за что-то знакомое в творящемся беспредельном абсурде. Вот за тушь ухватилась.

«Какая же я все-таки сволочь, – подумал он. – Нашел девушку, единственную, любимую. И сразу же огорошил. Больно ей сделал. Мозг вынес, извилины ей заплел узлом тройным. Я всем больно делаю. И чем ближе ко мне люди, тем больнее…»

Ая молчала несколько минут. Осознать пыталась произошедшее. Иногда стонала, как от боли. Иногда уходила в себя, выглядела мертвой почти. Больше всего Алик боялся, что бухнется она к нему в ноги, молиться начнет, каяться и благодарить за милость проявленную. И разрушится тогда чудо немыслимое. И любовь его новорожденная поломается. Или наоборот, возрадуется девица, что с богом закорешилась, и станет просить банальностей всяких, типа шмоток, тачек, славы, признания и высокого статуса в местном обществе. И опять любовь погибнет. Многое мог предположить и многого боялся Алик. Но того, что сказала после затянувшейся паузы Ая, представить не мог. Трудно шокировать бога. Но у нее получилось.

– Я так и знала, – расстроенно, чуть не плача, произнесла она. – А чего я, собственно, хотела? Я же долбанутая. И вся жизнь у меня долбанутая. Вечно ищу на свою задницу приключений. И вот нашла. И мужики у меня странные. А ты самый странный из всех. Влюбилась… в бога. Надо же. А с другой стороны, понятно все было сразу. Руины эти висящие. Рисунок твой чудовищный. Где глаза только мои были? Знала, что нечисто тут, и шла. Шла, шла и нашла… Дура! Пропала я. Пропала и попала…

– Да ты чего? – обалдел Алик. – Не веришь? Так я могу, я могу еще. Что хочешь, любое чудо, любое желание. Ты поверь, я правда бог. Я создал всех вас и тебя… Поверь…

– Да какой ты бог, – отмахнулась Ая. – Нет, бог, конечно, но и не бог. Не знаю, как объяснить. Верю, что любое чудо сделать сможешь. И в то, что создал ты нас, верю. Но не может бог так страдать, больным таким быть, как ты. И теперь твоя боль – моя боль. Как будто мне своей мало. Но ничего не сделаешь, теперь так. А ты еще и бог. Хотя и не бог. Офигеть можно. Короче, запуталась я совсем. Давай, рассказывай все немедленно.Алик задохнулся от любви и удивления. Покусал распухшие губы несколько секунд и рассказал ей все.