Баловни судьбы

— Элизабет Тейлор, скажешь тоже! — Мамаша краснеет.

Вернее, не так чтобы краснеет. Просто щеки у нее становятся чуть-чуть ярче.

— Чудно как ты иногда говоришь, Рейнерт.

Звонят в дверь, это Биттен с мамашиной работы. Теперь пойдет на два часа болтовни под приглушенный телевизор, а потому я прощаюсь и говорю, что пошел прошвырнуться. Спускаясь по лестнице, я думаю о наших корпусах, об этих сотнях и тысячах людей, что собраны здесь, в Вейтвете. На что они тратят свою жизнь? Что у них на душе?

And I try

And I try

And I try

And I try

Только закрой глаза — и вот он перед тобой, жив-живехонек.

Старые, вылинявшие «рэнглеры», грязная белая майка: через всю грудь — красный высунутый язык, на цепочке серый медальон с изображением скорпиона. Тот же дикий, шальной блеск в хитрых глазах, всегда появлявшийся у него перед очередной выходкой. Те же мягкие кошачьи движения, которыми он снимает плоскогубцы со связки с ключами и отжимает стекло «ситроена», причем делает это быстрее, чем ты нагибаешься и завязываешь шнурки на ботинках.

Машина стояла на уличной стоянке. На большой асфальтированной площадке у входа в метро, в тени жилых корпусов и по соседству с полицейским участком. С тех пор как мы с Калле кончили среднюю школу, нам обоим не раз перепадало в этом самом участке. Мокрыми полотенцами, к примеру. Если тебя угораздит попасть в такой районный полицейский участок, можешь не сомневаться, что там тебя угостят мокрыми полотенцами. Отличный инструмент, эти мокрые полотенца. Костей не ломают, синяков не оставляют, поди докажи, что тебя били.

«А свидетели у вас есть? А какие улики?» — спросили они мамашу, когда она однажды пришла к ним с жалобой. До чего ж мне было жаль ее тогда. Ведь она до смерти боится полиции, а вот все-таки переборола себя, явилась в участок, подошла к барьеру и сказала, что хочет поговорить с начальником. Как раз накануне вечером я вернулся домой похожим на отбивную и утром не мог подняться с постели.

«Без свидетелей нельзя, — сказал начальник, постукивая по столу шариковой ручкой. — Будете подавать жалобу в письменном виде? Но должен честно предупредить — такое дело протолкнуть трудно».

Дома мамаша даже ревела от злости. Ведь она до смерти боится полиции, ее прямо в дрожь бросает, когда к ней обращается кто-нибудь в военной форме, пусть хоть морской офицер, который спрашивает, как пройти к универмагу.

Так вот, значит, открытая стоянка недалеко от полицейского участка, весенняя ночь, такая светлая, хоть газету читай. Тут мешкать нельзя. Когда двое шестнадцатилетних парней возятся среди ночи на стоянке возле новенького серебристо-серого «ситроена», они должны понимать, что имеют все шансы вызвать подозрение, если их кто-нибудь застукает.

Но нас не застукали. Тогда — нет. Зажигание включилось с первой попытки, мы прыгнули в машину и оставили за собой в облаке сизых выхлопных газов и полицейский участок, и стоянку. В тот вечер мы решили покататься на славу. Откинувшись на мягких сиденьях, мы крутили автомобильный приемник, жевали зеленую жвачку и прикуривали самокрутки из табака «Асбьёрнсен» от электрического прикуривателя на приборном щитке. Звук у третьей программы был чистый как стеклышко. Так мы катили и потихоньку начали болтать о школе, о том о сем.

О Круске, преподавателе физкультуры в Линнерюде, который получил свое прозвище за то, что был тощий, хваткий и к тому же воинствующий вегетарианец, как и сам Ларсен Круска. О Лайле, любившей, чтобы ее полапали, когда возились в снегу на школьном дворе. О Стемми, который играл на электрогитаре и считал, что для голоса, для хорошего звучания надо утром и вечером курить травку, он, видишь, возомнил себя новым Джими Хендриксом, но угодил на лечение, когда ему не было еще и пятнадцати, и теперь был полным инвалидом.

Об учителе географии Люнде, которого мы прозвали Тупиком, увидев тупика на картинке в учебнике. Потому что тупик со своим большим желтым клювом и черным оперением — самая внушительная птица, какую только можно обе представить. Наш Тупик тоже выглядел весьма внушительно, изъяснялся витиевато и был придирчив, как засохшая старая дева. Он поправлял нас на каждом слове и говорил, растягивая гласные. «Нельзя говорить так небрежно, Карл Магнар, — говорил он, — не глотай слоги, не спеши так». О Халворсене, нашем математике, который заводился с пол-оборота и начинал орать, если кто-нибудь из нас не сразу соображал, чего он хочет. Он ерошил себе волосы, топал, как разъяренный бык, и орал со своим ставангерским выговором так, что у нас драло уши: «Да поймите же вы, что это элементарно! Элементарно! Элементарно!»

Вот где был настоящий зверинец! Похоже, что наши линнерюдские учителя вообще не видели детей до того, как явились в учительскую, обеспеченные красными карандашами для правки тетрадей и высокой заработной платой согласно тарифной сетке. Впрочем, не все там были такими идиотами. Взять хотя бы фру Эриксен. Она любила рассказывать нам, как жили раньше, разбила нас на группы, заставляла читать, рисовать, писать сочинения и делать доклады, устраивала в классе диспуты и всякое такое. Один раз — о войнах индейцев, другой — о движении Тране, что было у нас в Норвегии больше ста лет назад, третий — о войне в Азии, о том, как вьетнамцы и кампучийцы объединились, чтобы вытурить американцев.

После этого третьего диспута поднялась жуткая шумиха. Родители «чистеньких» снюхались и устроили скандал — всякие там лавочники, управляющие и прочие карьеристы. Протесты, родительское собрание, шум, крик — и все из-за того, что мы в классе спели одну вьетнамскую песню. Песня, кстати, была мировая, больше нам ее петь не разрешали, потому я ее и запомнил:

В огонь борьбы нас правый гнев ведет,

За нашими шеренгами — народ.

Мы видим дым сожженных городов,

И каждый в битве умереть готов!

Обо всем этом мы и болтали тогда в машине. О Нильсене из четвертого корпуса, который гонялся за нами, когда мы были маленькие и дразнили его. О дикой малине, росшей по склону, что спускался к линиям метро; мы любили валяться на этом склоне и бросать комья глины в проходящие составы, иногда какой-нибудь машинист останавливал поезд и, высунувшись из окна, орал на нас и грозил кулаком. О хижине, которую мы построили в Кулосене и куда Лисе впускала нас по одному и за двадцать пять эре позволяла полюбоваться на свои прелести. Потом, правда, Лисе ударилась в религию и стала примерной христианкой; теперь на большой перемене она распевала псалмы в музыкальном классе и больше не узнавала старых друзей.