Башня. Новый Ковчег 6

— Поэтому вы и дверь в её комнату выбили что ли? — Алёхин недоверчиво посмотрел на Гошу. Гоша открыл рот, чтобы ответить, но не успел. Кир его опередил.

— Да, поэтому. Нам пришлось её выломать, — Кир запоздало вспомнил, что утром, сидя в комнате Маруси, он дал себе клятву больше не врать. — Иначе было не попасть туда.

— У него пропуск на имя Веселова, — опять влез задержавший их военный. — И никакого Кирилла Шорохова на станции не числится. Только Иван Шорохов.

— Так это его отец! — закричал Гоша. — Иван Николаевич Шорохов. Мастер ремонтной бригады.

— Отец?

— Отец, — хмуро подтвердил Кир. При мысли о том, что военные сейчас кинутся разыскивать отца, ему стало неуютно. — А сюда меня под именем Веселова и с его пропуском Егор Саныч Ковальков привёл. Врач. Ну когда медики сюда прибыли.

— Да! Вы спросите, спросите Егор Саныча! Он подтвердит! — Гоша опять вскочил с места.

— Сядь, — приказал ему Алёхин. — Сейчас всё выясним.

И, повернувшись к военному, бросил:

— Разыщи этого Ковалькова. А пока, — Алёхин пододвинул к себе стул и уселся напротив них с Гошей. — А пока подождём. Этого вашего Егор Саныча.

Покрасневший Гоша, которого капитан оборвал на полуслове, так и замер с открытым ртом, а Кир не удержался от тоскливого вздоха. Стрелки на часах показывали без пятнадцати три.

Глава 36. Ставицкий

Время, которое ещё совсем недавно летело с космической скоростью, вдруг остановилось. Минуты застыли, стрелки часов приклеились к циферблату, и как Сергей не подгонял их, как не торопил, не желали двигаться с места. Время, уснувшее, обездвиженное, из друга прекратилось во врага и сейчас работало против Сергея.

Он в который раз взглянул на часы. Перевёл глаза на электронное табло над дверями, потом на один из мониторов, что стоял ближе остальных.

Половина третьего.

Казалось, теперь всегда будет половина третьего…

У дверей натужно закашлялся один из военных охраны. Сухой неприятный кашель словно зазубренным скребком прошёлся по и без того натянутым нервам. Сергей вздрогнул, ненавидяще уставился на охранника, невысокого краснолицего мужчину. Тот попытался сдержаться, но не смог и опять зашёлся в булькающем, лающем кашле.

— Астма у него, — пояснил второй охранник, тот самый молодой парень, который с весёлой готовностью выполнял все приказы. На его обычно нагловатом лице промелькнуло что-то вроде сочувствия.

Ставицкий отвернулся.

Сейчас всё раздражало его. И сгорбившаяся, ко всему безучастная фигура Васильева. И кашляющий в кулак охранник-астматик. И второй, разбитной, красивый, с тонкой ниточкой едва проклюнувшихся усов над влажным, алым ртом.

Он опять упёрся взглядом в монитор, в статичную картинку часов в углу. Мысленно взмолился, прося время ускорить свой бег. Тщетно. Оно никогда не умело играть по правилам. Оно всегда жило само по себе. Предавало. Ускользало. Текло, как вода…

Да, время похоже на воду. И не просто на воду. Оно похоже на реку. На одну их тех, канувших в небытие рек, шумных и полноводных, что когда-то несли свои волны по широким равнинам давно уже несуществующей страны. Волга, Енисей, Ангара, Дон… в школе их заставляли заучивать наизусть эти ничего уже не значащие названия. А они послушно скрипели ручками, записывая слова учителя, водили пластмассовой указкой по карте, зевая, смотрели видеоролики, в которых блестящая, почти неподвижная гладь воды вдруг сменялась грохочущими горными каскадами, неслась, заявляя на весь мир о своей мощи и своей силе, и всё для того, чтобы на следующем кадре опять превратиться в сонное тёмно-синее зеркало, в котором отражалось такое же ленивое застывшее небо.

Серёжа никогда не любил эти уроки. Не понимал, что толку тосковать по тому, что исчезло давно и что никогда не вернётся.

— …однажды океан уйдёт, и люди снова спустятся на землю. Зашумят леса, русла рек наполнятся водой, что-то изменится, но что-то вернётся к нам в той полузабытой первозданной красоте, что когда-то трогала сердца писателей и поэтов…

Тридцать ручек царапали тонкий пластик, покорно, в такт словам учителя, и Серёжа вместе со всеми выводил в тетради непонятные, почти стёртые названия. Волга, Енисей, Ангара, Дон…

— …вы должны знать, ведь, возможно, уже вы сами или ваши дети увидят всю красоту воочию…

Как звали этого смешного, восторженного учителя? Михаил Александрович? Николай Иванович? Или как-то ещё? Имя не удержалось в памяти Сергея. Он помнил только широкое лицо с большим бугристым носом, невыразительное, плебейское, вялый рот с вечно опущенными уголками, высокие залысины… абсолютно непримечательный человек, рассказывающий неинтересные сказки.

В такое могли верить только такие, как Пашка Савельев, не знающие ни истинного величия, ни настоящей красоты.

— …смотри, Серёжа, видишь, вот тут на карте тонкую голубую извилину? Я забыл, как называлась эта река, а это река. Она берёт своё начало на юге, вот тут, в горах. Там большое озеро. Серёжа, ты хотел бы когда-нибудь увидеть горное озеро? Оно, должно быть, круглое, как тарелка…

Пашка стоит на коленях и водит пальцем по старой бумажной карте.

Пашка — плебей. Да, прадедушка? Серёжа задирает голову высоко-высоко, погружается в глубокие тёмно-синие, почти чёрные глаза.

Да, прадедушка? Ведь правда, прадедушка?

Нет ответа.

Человек на портрете молчит.

Он и сейчас молчал. Его великий прадед. Привёл сюда, за собой привёл, заставил довериться, подчиниться ему и теперь молчал, и это молчанье было хуже всего.

Сергей бросил нервный взгляд на кресло рядом с Васильевым — Алексей Андреев, едва они все вошли в щитовую, занял именно его, удобно расположился и тут же с нескрываемым интересом уставился в бегущие строчки монитора. Худое холодное лицо оживилось, пальцы принялись выстукивать по гладкому пластику стола какую-то жизнеутверждающую мелодию. Прощание славянки. Сергей узнал этот марш, ещё бы не узнать — сколько раз тётя Лена его играла.

Он помнил, как она, красивая и тоненькая, садилась за фортепиано, бережно поднимала крышку, опускала руки на клавиши, слегка пробегала по ним пальцами, поднимая переливчатую, сотканную из звуков, волну. А потом, не дожидаясь, когда оборвётся последняя нота распевки, вверх взлетала бодрая музыка. В такие минуты в квартире Ставицких менялся даже сам воздух, он становился ломким, прозрачным, наполнялся до краёв ликующими и звучными аккордами. С губ тёти Лены не сходила улыбка, да и у бабушки на лице появлялось незнакомое выражение, пропадало отстранённое высокомерие, которое Серёжа привык видеть, резкие черты смягчались, уходила ледяная синева из глаз. Маленькому Серёже не нравилась эта мелодия, она была слишком громкой, слишком всеобъемлющей, хотелось заткнуть уши и убежать к себе в детскую, и он бы так и делал, если б не Пашка. Брат почти никогда не уходил из гостиной, когда его мать садилась за фортепиано, и уж тем более, когда она играла «Прощание славянки». При первых же звуках марша Пашка бледнел, вжимался спиной в стену, на круглом лице отчётливо проступали редкие, светлые веснушки. Он, кажется, даже беззвучно шевелил губами в такт музыке. И потом, уже в детской, вдруг забывшись посередине игры и задумавшись о чём-то своем, выстукивал марш пальцами.