Башня. Новый Ковчег 6

— Ну а вы что застыли? — холодно осведомился Островский. — Времени, насколько я понимаю, у нас немного, и наша задача — взять Ставицкого под стражу, пока он не чухнулся. Рябининым займётся Бублик.

Наша задача? Под стражу? Уловив недоверие на лице Бориса, полковник усмехнулся.

— Каждый должен делать свою работу. Я от своих слов, господин Литвинов, отказываться не намерен. Так вот, моя работа — ловить воров и убийц. А Ставицкий, Рябинин и Караев — убийцы. А вы, Борис Андреевич, будете под моим личным контролем, и если я заподозрю, что вы ведёте свою игру…

Полковник положил руку на кобуру и похлопал по ней, не сводя испытывающего взгляда с Бориса.

— Если у меня возникнет хоть тень сомнения, будьте уверены — я немедленно приведу приговор в исполнение, рука у меня не дрогнет, я не промажу. Но для начала я хочу лично допросить Караева и Ставицкого. И выслушать Савельева. А к нашему разговору мы ещё вернёмся. Это, я надеюсь, понятно?

Борис кивнул.

— Понятно, полковник. Что ж тут непонятного.

Глава 19. Сашка

Из кабинета Ставицкого Саша Поляков даже не выбежал — вылетел пулей. Почти не глядя, пронёсся мимо секретарши, мимо полковника Караева, чувствуя уже спиной острый взгляд чёрных как уголь глаз. В другое время Сашка бы обратил на это внимание, ведь обычно полковник смотрел на него, как на предмет мебели, но сейчас ему было не до этого, он хотел только одного: быстрее отсюда смыться.

Весь сегодняшний день казался Сашке нескончаемой пыткой, начиная с разговора со Ставицким в лифте, с первых искорок безумия, которые то тлели, то вспыхивали и тут же гасли, а потом, будто поднятые ветром, разгорелись и превратились в яркий костёр, жар которого Сашка в полной мере ощутил в кабинете Верховного, оставшись с Сергеем Анатольевичем наедине.

Сашка непроизвольно поёжился. Перед глазами всё ещё стояло лицо Ставицкого, а в ушах звучал его голос, и от этого голоса трудно было отделаться. Последний час, а именно столько времени Сашка провёл у Верховного в кабинете, Сергей Анатольевич говорил и говорил много. Сашка выполнял при нём роль безмолвного слушателя, и иногда ему казалось, что Ставицкий, охваченный азартом и волнением, про Сашку напрочь забывал. Речь Верховного, в которой было намешано много всего — и биография Андреева, и грандиозные реформаторские планы, — то текла, плавно и торжественно, как будто он выступал перед огромной аудиторией, то переходила на умирающий шёпот. В такие минуты Сашке казалось, что Верховный разговаривает не с ним, а с портретом, тем самым огромным портретом, который первым делом бросался в глаза каждому, кто входил в кабинет, и не просто разговаривает, а даже слышит ответные реплики. Впечатление было настолько ярким, что Сашка чувствовал, как мороз невольно пробегает по коже.

Конечно, портрет Алексея Андреева производил сильное впечатление. Фотограф (а это была именно искусно сделанная фотография, а не картина, как Сашка решил сначала) поймал такой ракурс, при котором создавалось чёткое ощущение, что изображенный человек не сводит с тебя глаз, в какой бы точке комнаты ты не находился. К тому же от этого человека веяло силой, мощью, энергией, тем, что люди называют харизмой. Такая же харизма была и у Савельева, и даже у Литвинова. Сила, перед которой хотелось склониться.

От Ставицкого тоже исходила энергия — но совсем другая. Энергия хаоса. Энергия безумия. Энергия разрушения. И понимание этого, а также того, что мир сейчас находится в руках безумца, действовало угнетающе.

От чувства подавленности и невнятной тревоги Сашке не удалось в полной мере освободиться даже после того, как он оказался за дверью приёмной — образ Верховного преследовал его. И всё же в данную минуту было кое-что важнее безумных речей и туманных прожектов — а именно пропуск Веры, забытый им в прихожей.

Сашка тряхнул головой и быстро зашагал в сторону апартаментов Анжелики Бельской.

У дверей квартиры Сашка остановился, перевёл дыхание. Осторожно, стараясь не шуметь, вставил магнитную карточку в замок и приоткрыл дверь. Проскользнул в прихожую и огляделся. Из глубины квартиры доносились женские голоса. Один из них принадлежал Анжелике, и, услышав его, Сашка непроизвольно вздрогнул, но тут же, собравшись с духом, бросился к столику, на котором оставил Верин пропуск.

Утром столик был пуст, это Сашка помнил точно, а сейчас здесь лежали какие-то бумаги — может, Анжелика принесла с собой, она иногда брала рабочие документы на дом, — но все они были в беспорядке, словно кто-то их разворошил. Сашкино сердце на секунду зашлось, сжалось от страха. Он быстренько разгрёб бумаги, и — о счастье — под ними обнаружился пропуск. По всей видимости, его не заметили: пропуск, надёжно прикрытый документами, спокойно пролежал на столике всю первую половину дня.

Сашка с облегчением выдохнул, сунул пропуск в карман и двинулся к двери, но дойти до неё не успел. Из гостиной послышались приближающиеся шаги и голоса. Сашка метнулся, словно загнанный зверёк, и упёрся спиной в стоявший в прихожей шкаф…

Если бы у него спросили, тогда или потом, почему он нырнул в этот шкаф, а не остался на месте, как полагается воспитанному юноше из приличной семьи (тем более, что версию, почему он вдруг появился в квартире в разгар рабочего дня, Сашка подготовить успел), он бы ни смог ответить. Просто сработала интуиция, то самое чувство, которое не раз выручало его в жизни и которое было в нём всегда, сколько Сашка себя помнил. И именно эта интуиция и подтолкнула его к шкафу, занимающему полстены прихожей, громоздкому, объёмному, с тяжёлыми раздвижными зеркальными дверцами. Сашка подозревал, что Анжелика держала в квартире этого уродливого монстра исключительно из-за зеркал, к которым госпожа Бельская питала патологическую слабость. Ничем другим наличие шкафа, выбивающегося из общей безликости апартаментов — а у этого шкафа лицо имелось, пусть и уродливое, но свое — было не объяснить.

Шкаф зиял пустотой — все свои многочисленные тряпки Анжелика держала в гардеробе, — и Сашка, юркнув в тёмное гулкое нутро, попытался поплотнее задвинуть дверцы. Увы, это у него не сильно вышло. Наверно, он приложил слишком большое усилие, и створка, пройдя по направляющей, гулко ударилась о соседнюю и по инерции отъехала, образуя заметную щель. Сашка тут же постарался аккуратно сдвинуть створки руками, но шкаф предательски застонал, как капризный больной старик, и Сашка испуганно одёрнул руку. Оставалось только молиться, что Анжелика и та, с кем она была, ничего не заметят.

— Я, конечно, постараюсь сейчас до него дозвониться, но поверь мне, если эта скотина уже пьян, а скорее всего так оно и есть, разговаривать по телефону с ним бессмысленно.

— Наташа! Надо дозвониться. Времени у нас почти нет.

Наташа? Сашка осторожно переместился так, чтобы можно было сквозь щель рассмотреть гостью Анжелики. Хотя он и так уже догадывался, кто это: слишком хорошо он знал этот голос, надменный, холодный, с теми нотками брезгливого лицемерия, которые ни с чем не спутаешь. Наталья Рябинина. Мать Оленьки. Та самая женщина, что раньше смотрела не на него, а сквозь него, а с недавних пор разглядывала с некоторым любопытством, что-то просчитывая — Сашка печёнкой чувствовал, как на него навешивают ярлык и ставят ценник.

— Наташа, думаю после новости о том, что Ника Савельева укрыта в больнице на сто восьмом, твой Юра должен протрезветь. В его интересах взять дочь Савельева раньше, чем до неё доберётся Караев. Звони! А пока ты звонишь, я тебе ещё кое-что скажу.

Сашка видел, как Анжелика нервным рывком придвинула телефон к Наталье Рябининой.

— Ну не знаю. Попробовать, конечно, стоит, хотя…

Смысл услышанного до Сашки дошёл не сразу. Какое-то время он тупо смотрел на сухую спину Натальи Леонидовны, на Анжелику, нервно дёргающую пальцами нитку жемчуга — как она ещё только её не оборвала, — и вдруг его торкнуло. Ника! Сто восьмой! Они знают? Но откуда?