Батареи Магнусхольма

Лабрюйер искренне обрадовался — не придется бродить, с тревогой поглядывая на небо. Он подошел к артистке.

— Я ждал вас, фрау Берта, — сказал он, и это было почти правдой. — Я хотел вам объяснить, что произошло тогда вечером.

— И я вас ждала, — ответила она. — Я страшно за вас волновалась!

— Что там волноваться… Я сопроводил этого голубчика прямиком в полицию и хотел вернуться. Но ко мне прицепились бывшие сослуживцы — их интересовало время с точностью до минуты. Я писал показания, потом уговорил их не обращаться к вам — достаточно того, что я видел его безобразия. Потом вообще началось сущее безумие — этого человека, оказывается, уже давно искали. Возвращаться к вам в половине третьего ночи я никак не мог, простите…

— Пойдем, — сказала фрау Берта. — Пойдем ко мне в гримуборную. Эммы там нет, ее забрала к себе фрау Бенелли, она умеет лечить поврежденные ноги.

Настойчивость женщины льстила бы Лабрюйеру чрезвычайно, кабы он не знал, что имеет дело то ли с «Птичкой», то ли с «Кларой». Да и могла ли такая яркая и необычная женщина, артистка, увлечься простым смертным…

— Фрау Берта, — сказал Лабрюйер очень серьезно. — Я прошу вас стать моей женой.

— Мой Бог, вы с ума сошли… — ответила фрау Берта. — Так прямо, посреди улицы?

— Я небогат, все мои средства вложены в фотографию, и она приносит некоторый доход. Есть еще деньги на банковском счету. Но я готов работать день и ночь… Когда мы поженимся, вы оставите цирк. У нас будут дети, вы станете хорошей матерью…

— Я не могу оставить цирк! — воскликнула фрау Берта.

— Но если мы любим друг друга и хотим быть вместе — вы это сделаете. Тем более — вы хотите передать свой номер и птиц Лотте. Рига — не Берлин и не Париж, но тут тоже есть свое хорошее общество, свои приличные дома, где мы можем бывать.

— Пойдем, это надо обсудить, мы должны поговорить серьезно…

— Я готов к серьезному разговору.

— Но я еще не готова.

Некоторое время они шли молча. Лабрюйер представлял, что творится в голове у фрау Берты. И даже тихо веселился. Это в Российской империи, думал он, где женская эмансипация сильно отстает от Европы, женщину могут поставить во главе наблюдательного отряла контрразведки. А в Австро-Венгерской империи, вполне европейском государстве, женщина в важном деле подчиняется мужчине. И фрау Берта ломает голову, как бы поскорее сообщить о предложении своему руководителю, чтобы получить инструкции.

Вот сейчас правда и выяснится, думал дальше Лабрюйер. Если руководитель — один из цирковых борцов, то ответ на предложение будет получен после представления. Если же фрау потребует еще время на размышления, значит, этот господин — за пределами цирка.

— Давайте встретимся после моего выступления, — сказала фрау Берта. — Нет, не ходите за кулисы, возьмите билет в партер. Я сегодня буду выступать для вас.

— Как прикажете.

Похоже, он был прав, и оставалось только понять, который из шести. Иоганн Краузе слишком молод, впридачу он, кажется, латыш. Но агентов-мужчин, как сказала Каролина, четверо: «Атлет», «Щеголь», «Дюнуа», «Бычок». Допустим, он — всего лишь «Бычок», ему это имя подходит. Значит — один из шести. Штейнбах? «Красная маска»? «Серебряная маска»? Как зовут остальных двух? Придется взять программку…

В антракте Лабрюйер пошел за кулисы и отыскал фрау Берту в гримуборной. Она там была с Лоттой, девушка разбирала подаренные артистке цветы.

Фрау Берта была грустна, посмотрела на Лабрюйера исподлобья.

— Я не знаю, что вам ответить, — жалобно сказала она. — Я хочу быть вашей женой, но я понимаю, что запах тушеной капусты убьет мою любовь… Я боюсь этого…

Лабрюйер несколько раз кивнул. Тушеная капуста в айнтопфе или на тарелке с горячими жирными сосисками, конечно, хороша, но когда этот аромат ежедневно царствует в твоем жилище — сбежишь, пожалуй, на край света. Рига, город по сути своей немецкий, уважала тушеную капусту не менее, чем Берлин, Гамбург или Бремен.

Впрочем, он бы не мог вообразить фрау Берту с убранными под платочек, как положено стоящей у плиты женщине, волосами, в фартуке и домашнем платье. Конечно, тушить капусту может и кухарка, но хозяйка обязана знать, что творится на кухне.

Тут некстати вспомнилась история о воре, который завел любовницу-прислугу и хранил награбленное у нее в «мейдхенциммер» — «девичьей комнатке» площадью примерно в четыре квадратных аршина, куда вела узенькая дверь из кухни. Казалось бы, что там поместится, кроме кровати и настенных полок? А во время обыска столько выволокли, включая огромную енотовую шубу!.. Будь хозяйка повнимательнее — не принимала бы девица такого опасного гостя.

— Я прошу вас еще подумать, — сказал Лабрюйер. — Мое слово твердо…

И вдруг он вспомнил серебряную подковку с буквами «РСТ».

Ему стало немного стыдно.

Рцы слово твердо, сказал он себе, прописная истина, в сущности — приказ. Тот, кто придумал русскую азбуку, не знал, что на свете есть разведка и контрразведка. Они были всегда, вот ведь и в Библии есть лазутчики, пришедшие в Иерихон. И врать разведчикам с контрразведчиками приходится на каждом шагу. «Слово твердо» от них могут услышать только свои — да и то не все. Вот Каролина, будь она неладна, много ли таких слов сказала своим прокуренным голосом? Несомненно, Барсуку она их говорит, и Росомахе говорит. А Леопарда, видно, бережет от потрясений!

— Я знаю, — ответила фрау Берта. — Это я знаю… Но мне так трудно решиться… Я должна еще подумать…

Ни да ни нет, и поди теперь разберись — встретилась ли она со своим руководителем; если бы четкое «да» или «четкое «нет», то все ясно — встретилась; но ей могли приказать дать неопределенный ответ, чтобы поводить на леске попавшую на крючок рыбку. Значит, догадка верна, и это — кто-то из борцов. Так рассуждал Лабрюйер. Однако одну пользу от своего предложения он уже обнаружил — фрау Берта не пыталась больше его соблазнить.

— Я не стану вам мешать. Это действительно нужно хорошо обдумать. Я подожду вашего ответа, — с тем Лабрюйер и откланялся.

Домой он шел пешком. Вспоминая свое сватовство, посмеивался. Когда нужно сказать эти слова всерьез — они в глотке застревают, а когда при исполнении служебных обязанностей — так птичками вылетают, вроде тех куплетов из «Прекрасной Елены»: «мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво…»

Впервые за долгое время он подумал об Аяксе Саламинском без особого недовольства. Енисеев бы очень удивился тому, как Лабрюйер, не имея актерских способностей, исполнил сценку со сватовством. Говорил серьезно, смотрел вроде бы проникновенно…

И Лабрюйер стал на ходу беззвучно напевать:

Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво, Два Аякса два, ох, два Аякса два! О нас победная слава, бедная слава, бедная слава, Лестная молва, да лестная молва! Готовы на бой кровавый За свои права…

Однажды Енисеев, который любил и умел артистически валять дурака, пропел эти слова всерьез. И Лабрюйер прервал беззвучную песню — бой-то не кончен, бой продолжается, люди гибнут, и поди знай — не идет ли за тобой следом, мягко ступая по лужам, неизвестный борец, готовый удавить тебя при первой возможности?