Батареи Магнусхольма

Он обернулся. Неизвестный борец, видимо, носил шапку-невидимку.

Кто из шести?

Милый, жизнерадостный, совсем еще молоденький Иоганн Краузе тоже мог оказаться душителем — приятное лицо в качестве алиби не рассматривается. И вальяжный Штейнбах, и «красная маска», и Джордж Хиггинс, и Эммерих Фитингоф, и «серебряная маска» (этот, говорили, был русский из Питера, но завербовать можно хоть папуаса).

Утром, стало быть, нужно набраться мужества и поехать в Агенсберг. Там что-то должны знать о борцах…

Лабрюйер шел по Дерптской. Еще квартал — и он бы оказался возле своего жилища. Но он вспомнил про Пичу.

Свернув налево, он дошел до того двора, через который можно было пройти к черному ходу фотографического заведения. В окошках дворника Круминя горел свет. Добраться до них было несложно, заглянуть сложнее — как многие жильцы первого этажа, Круминь на ночь закрывал окна ставнями. Но под одним была скамеечка, на которой в свободную минуту сидела летом с вязанием госпожа Круминь, принимая визиты соседок и собирая все дворовые новости. Лабрюйер осторожно встал на скамейку, изогнулся и заглянул в щель между ставнями.

Дворник с супругой сидели за столом, ели поздний ужин. Разглядеть их сыновей Лабрюйеру не удалось, но если бы Пича где-то пропадал — родители не сидели бы так спокойно.

Потом Лабрюйер заглянул в свое заведение. Там было темно и пусто.

И он пошел домой — чтобы посидеть за холостяцким ужином и пораньше лечь спать. Ужины у него теперь стали роскошнее — похолодало, и можно было держать в мешочке за окном копченое мясо и колбасу, соленую рыбку и сливочное масло. Многие хозяева приспосабливали к подоконникам целые ящики, но Лабрюйер дома стряпней не занимался.

Он был обычным старым холостяком. Ну, почти старым. Ни одна женщина не вела его несложное хозяйство и не ругалась, когда он опаздывал к обеду. Но иногда сильно хотелось, чтобы женщина встречала на пороге после непростого дня. При этом ей полагалось не задавать лишних вопросов, а молча подавать тарелку с горячим ужином. Мечтая о Валентине Селецкой, он, как неопытная девица, доходил в воображении до любовных ласк и даже до венчания. О том, что будет после венчания, он не задумывался. А раньше, мечтая о Юлиане, все-таки представлял себе и совместные ужины, сытные, как полагается в порядочном немецком семействе, и неспешные прогулки перед сном.

Поужинав бутербродами с лососиной и чаем, он лег спать.

Проснулся Лабрюйер от дребезжанья в голове. Он не сразу понял, что это не в голове, а снаружи, и даже не в комнате, а в прихожей — кто-то по ту сторону двери яростно крутит ручку звонка. Фрау Вальдорф, ублажая будущего родственника, обещала поставить новый, модный, электрический, устройство которого помещалось в деревянном полированном ящичке, а под ящичком крепилась стальная никелированная чашка, сверкающая, как должно сверкать все металлическое в приличном немецком доме. Но до сих пор как-то не собралась.

Будильник показывал половину третьего ночи.

Это мог быть кто угодно. Лабрюйер вооружился, подошел к двери и окликнул ночного гостя.

— Это я, — ответили ему.

— Какой еще «я»? — спросонья плохо соображая, спросил Лабрюйер.

— Холера ясна!

— Янтовский?

Тадеуш, войдя, хлопнул Лабрюйера по плечу.

— Слушай, Гроссмайстер, я мог бы подождать до утра, но что-то мне эта история не нравится. Боюсь — не станут ли за мной следить. Я не шучу, выслушай… ты уже проснулся?

— Почти.

— Сесть не предложишь?

Жилище Лабрюйера состояло из двух комнат, одну из них он занимал уже, наверно, лет десять, другую присоединил недавно. Вести гостя туда, где расстелена постель, он не хотел и отворил дверь второй комнаты. Там он бывал очень редко, поскольку незачем, и даже не сразу вспомнил, где стоит лампа.

— Так вот, — сказал Янтовский, сев. — Я доложил начальству, что Красницкий большой игры у себя не держит, только шуму много поднимает. И мне велено завтра днем покинуть этот ответственный пост и торжественно выехать из гостиницы с большими пустыми чемоданами. Ну и сдать все, что брал под расписку. Ладно, думаю, попановал — и хватит, сколько ж можно? Казенные деньги потратил, деликатесов накушался… Значит, примерно в час ночи я покинул ресторан. Красницких там не было, я ждал их — не дождался. Вхожу в свой номер — и вдруг меня осеняет гениальная мысль. Что, думаю, если у них игра в два этапа? Сперва — вроде как разогреваются, играют по маленькой, честно играют? А потом тех, с кем играли честно, почти всех выпроваживают, как меня дважды выпроводили, и примерно час спустя начинается настоящая игра? Отчего-то картежники очень любят ночь — не знаешь, почему?

— Раньше играли при свечах, легче было мухлевать и передергивать. Да и вся обстановка такая, мистическая…

— Вот я и не стал ложиться. Книжку почитал, чтобы не заснуть. А в два сполоснул рот коньяком — коньяки там в ресторане знатные! — и пошел в гости. Еще бутылку с собой прихватил. Думаю, постою под дверью, послушаю. Если играют — вломлюсь, что с пьяного дурака взять? Пока меня будут выводить — пойму, что там творится. Подошел, постоял — тихо. Ну, значит, ошибся, как это по-русски?.. Возвел поклеп! Пошел прочь, а там коридор, если помнишь, делает поворот. Я зашел за угол, слышу — дверь какого-то номера отворилась. Мне любопытно, я высунулся. Вижу — выходит Красницкий и, оставив дверь полуоткрытой, быстро так уходит по коридору в другую сторону. Ого, думаю, что-то там у них стряслось. Я на носочках, как балеринка, — туда. Заглядываю — пусто… Пусто, да не совсем. В кресле спит человек в мундире. Ты знаешь это зеленое мундирное сукно, его ни с чем не спутаешь. А кресло — близко к двери. Я — туда… Лампа у них электрическая, света достаточно. В погонах я разбираюсь. Военный инженер в звании капитана.

— Адамсон?!

— Может быть, и Адамсон, я у них этого офицера видел. Немолодой, плешивый, за хозяйкой увивался. Вот чудак… Больше — никого, карт на столе нет. Ну, я выскочил оттуда. Иду к себе и понимаю — знаешь, все больше понимаю! — что там что-то было не так.

— Со мной тоже такое бывает.

— Возвращаться я сразу не стал. Думаю — что же не так, что же не так? Потом вспомнил.

— И что?

— Помнишь, я к тебе приходил парадные портреты делать? И твой парень, Ян, держал что-то вроде факела.

— Это магниевый порошек, смешанный с селитрой, поджигается.

— Вот этой дрянью и пахло.

— Я болван! — воскликнул Лабрюйер. — Скажи, ты там не видел старого портфеля? Может, на стуле, на полу?

— Не заметил… А что, это так важно? Так вот, я остановился и думаю — уж не голеньких ли дамочек там ночью в разных позах фотографировали? Тоже, в общем-то, добыча — хоть что-то начальству предъявить! А потом думаю — нет, не дамочек, там что-то другое затевалось, а что — черт его, Красницкого, разберет. Но вряд ли что доброе. Потом вспомнил — ты же неспроста просил за этим Красницким и его мадамкой присматривать, ты что-то кроме карт о них знаешь.

— Старый болван… — тихо сказал Лабрюйер.

Он вспомнил, как описывала мадмуазель Мари благородного «Монте-Кристо», который дал ей сто рублей и перевез ее с вещами в Митаву. Описание соответствовало облику Красницкого — и дураком нужно было быть, чтобы сразу не догадаться…

— Я — обратно, шатаюсь, бутылкой размахиваю, дорогой коньяк на ковровую дорожку льется. И мне навстречу — Красницкий, а с ним, Гроссмайстер, человек — как два меня, и усы — как у старого польского пана на картинках к романам Сенкевича. Только там они вислые, а тут — не совсем. Такие если бы нафиксатуарить — на два вершка бы каждый в стороны торчал. Красницкий — ко мне, и разворачивает меня к тому человеку задом, и бормочет, что я уже достаточно надрался, пьян в зюзю, что он меня сейчас уложит в кроватку. И уложил ведь, пся крев! Он со мной долго возился и все повторял: два часа ночи, половина третьего ночи! А я ему — х-х-хочу нап-п-поить п-п-п-пана до п-п-полусмерти! Как только он ушел, я минут пять выждал — и к тебе. Он ведь мне не поверил. Он меня там держал слишком уж крепко, так на меня навалился, чтобы я с кровати не слез, как слон на свою слониху наваливается. А весу в нем — пудов десять! Ну, не десять, поменьше…