Батареи Магнусхольма

Лабрюйер слушал это странное донесение и пытался сообразить — как же теперь быть? Деятельность четы Красницких уже не карточным жульничеством попахивала. А как раз тем, ради чего в Ригу прибыли контрразведчики. Нужно было спешить к Каролине — тем более, что спешить недалеко.

— Жди меня тут, — сказал Лабрюйер и, сунув босые ноги в ботинки, напялил пальто и застегнул на все пуговицы — если Каролина увидит его в неглиже, долго потом будет проповедовать о самцах и самках…

Он думал, что придется будить фотографессу, но, к большому своему удивлению и даже к радости, увидел, что дверь ее квартирки отворяется и оттуда выходит Барсук.

Мысль о том, что эти двое могли вступить в плотский союз, даже в голову Лабрюйеру не пришла. Он устремился к еще не затворившейся двери.

— Стойте, Леопард! Нельзя туда! — Барсук ухватил его за руку, но Лабрюйер умел освобождаться от захватов. Он ворвался в прихожую, оттуда — в комнату.

— Акимыч, что стряслось? — недовольным голосом спросила Каролина.

Лабрюйер остолбенел.

Перед ним стояла фигура… нет, не женская фигура!..

Фигура в узком мужском исподнем, в расстегнутой на груди фуфайке, под которой не было ни малейших признаков бюста…

Эта фигура шарахнулась от него, как черт от ладана.

— Ка-ро-ли-на?.. — еле выговорил Лабрюйер.

— Ну, что вы так уставились? Мужчину в кальсонах не видели? — сердито спросила Каролина.

— Что за дурацкий маскарад?!

— Обыкновенный маскарад, служба у нас такая.

— Но почему?..

— Начальство велело, ему виднее.

Парню, так блистательно исполнившему роль фотографессы-эмансипэ, было не более двадцати пяти лет. Дамой он был страхолюдной, но для мужчины этот тяжелый, словно вырубленный топором подбородок, оказался в самый раз.

Вошел Барсук, понял, что тайна раскрыта, и невольно рассмеялся.

— Нельзя было сразу сказать? — возмущался Лабрюйер. — Нельзя было?!

— Нельзя.

— Черт бы вас побрал!

Лабрюйер разозлился — надо же, мальчишка обвел его, бывшего агента и инспектора Сыскной полиции, вокруг пальца. И ведь не день, не два — сколько же длилось это надувательство? Как только парень выдержал весь этот маскарад?

— Никому ни слова, Леопард, — предупредил «Каролина».

— А вы — кто?

— Я… ну, допустим, я — Хорь.

— Экий зверинец…

— Другого выхода не было, — сказал Хорь. — Я из конспирации ехал из Питера через Двинск, чтобы сесть в московский поезд, и там мне за хвост что-то уцепилось, не пойми что. Я сумел замести след, раздобыть это бабье имущество и телефонировать начальству. Там одобрили и велели быть бабой. Прислали с курьером бабьи документы — и…

Он просвистел армейский сигнал «к атаке».

— Могли бы и предупредить…

— Вы бы вели себя со мной как с мужчиной. Разве нет? Знаю, знаю, как вы стали Лабрюйером. Но меня предупредили, что актерских способностей почитай что не имеете. Художественный образ сотворить не в состоянии.

Нетрудно было догадаться, от кого исходят такие сведения.

— А я могу. Этот образ я вылепил сам с натуры — у меня сестрица совсем умом тронулась, пошла в типографские наборщики, ну, я насмотрелся на ее дурь. Матушка чуть в обморок не шлепнулась, когда наша дура косу остригла и мужские башмаки обула. Потому-то я решил изобразить эмансипэ — во-первых, знал, что это за зверь, а во— вторых, если бы я попытался сыграть обычную даму, меня бы сразу раскусили. Хотя я неплохой актер, а не справился бы.

— Домашним театром баловались?

— Как же без этого! Я однажды даже безумную Офелию в капустнике играл! — похвастался Хорь.

— В чем?

Сидя в Риге, Лабрюйер не знал о забавной затее столичных актеров. А они во время церковных постов, когда спектакли давали главным образом немецкие труппы, развлекались потихоньку тем, что собирались за самым что ни на есть праведным столом с постными капустными пирогами и играли сценки, позволяя себе то, что на сцену выносить явно не стоило. Зрителями сперва были мужья с женами и братцы с сестрицами, но потом стали устраивать капустники и для избранной публики. Артисты валяли дурака — огромный трагик с двухведерным пузом изображал Джульетту и пищал трогательным голоском, «благородный отец», седовласый и иссушенный временем, изображал Ромео, в сцены их классических пьес вставлялись реплики на политические темы, переделывались водевильные куплеты, а костюмы мастерились на скорую руку чуть ли не из оконных занавесок.

— Потом объясню. Так для чего же вы ворвались? — спросил Хорь.

— Черт бы вас побрал! — начал Лабрюйер. — У меня там внизу сидит агент Янтовский, из полиции. Кажется, мы с ним одного из австрийцев раскрыли, но «Атлета», «Щеголя» или «Дюнуа» — не знаю. И этим австрийцем придется заняться немедленно.

Он коротко пересказал, как Янтовский обнаружил в номере Красницкого капитана Адамсона.

— Погодите, я штаны надену, — сказал Хорь. — Это действительно опасно… Его могли чем-то опоить, чтобы взять из портфеля чертежи и переснять на маленькую камеру.

— Да и я надену наконец штаны. Да и фонарик возьму. Буду ждать вас на лестнице, — с тем Лабрюйер и выскочил из квартирки.

Все, все получило вдруг объяснение! И прокуренный голос эмансипэ, и огненные взгляды, которые она порой бросала на дам, и ее странное желание быть в обществе красивых женщин…

Лабрюйер, злой, как целая преисподняя чертей, сбежал по лестнице и ворвался в свое жилище.

— Пан Янтовский, как нам незаметно проникнуть в тот коридор? — прямо спросил он. — Через ресторан — только в самом крайнем случае. Если нам там заметят — пиши пропало.

— Ты что, забыл? Там есть лестница в углу, по которой ходят горничные…

— Точно!

На ней и засели тогда, много лет назад, когда изобличали графа Рокетти де ла Рокка — вот тот как раз был настоящим шулером, картежным академиком. Сам господин Кошко жался к стенке на этой узкой лестнице — ему непременно нужно было лично изловить мнимого графа.

«Франкфурт-на-Майне», как всякое приличное заведение, имел черный ход со двора, который вел на кухню и в кладовые, если пройти подальше — на лестницу для прислуги. Беда была в том, что въезжать и входить во двор следовало со стороны Гертрудинской, а там ворота на ночь уж точно запирались. Янтовский знал, как проникнуть во двор со стороны Церковной улицы, но сомневался, что нужные для этого двери будут открыты. Лабрюйер сообразил, что наверняка можно пробраться к черному ходу со стороны Романовской. Вчетвером побежали к Романовской, причем первыми неслись Янтовский и Хорь, оба тонкие и легконогие. Лабрюйер пыхтел замыкающим — бег не входил в список его любимых занятий.

Пришлось лезть через забор. Забор оказался хилый, когда на него взобрался Барсук — он опасно покосился и медленно стал клониться к земле.

Во дворе гостиницы обнаружили, что ворота были приоткрыты…

— Это странно, — сказал Лабрюйер. — Кому и зачем это понадобилось?

— Кто-то что-то вытаскивал на Гертрудинскую, потому и вынул засов. А вставить его снаружи невозможно, — сообразил Барсук.

— Это был один человек. Или два. Того, кто бы задвинул засов, с ними не было, — продолжил мысль Хорь.