Базельские колокола

— Вы должны что-то предпринять, — заявил он своему зятю.

Меньше всего эта история задела госпожу де Неттанкур. Когда дела начинали идти плохо, она просто исчезала — такой у неё был метод. На этот раз она уехала к святому Фоме Аквинскому, и нельзя было себе представить женщины набожнее и праведнее её. В этой церкви служил новый викарий, вылитый святой Августин. Бледный, с глубокими глазами, с ласковым голосом, он так умел подойти к сидящему на скамье покаяния, что Кристиана готова была исповедоваться три раза в неделю. К тому же он принадлежал к одному из лучших семейств в Пуату (он не носил своей фамилии, как нечто суетное, и его звали просто аббат Гавриил)… Кристиана говорила о нём с таким жаром, что Эдуард сказал ей:

— Так пригласи его к обеду.

Между тем Жорж получил письмо от генерала Дорша:

«Мой дорогой Брюнель, если бы не суровые обязанности моей службы, которые не позволяют мне предпочесть им дружбу даже при таких тяжёлых обстоятельствах, я бы конечно — и Вы это знаете — поспешил в Париж, ни с чем не считаясь, как только весть о смерти несчастного Сабрана дошла до меня, чтобы быть около Вас в такую трудную минуту („тяжёлую“ было зачёркнуто и поверх написано „трудную“).

Но мой долг и уважение к звёздам ³⁰, которые я ношу, принуждают меня вести себя сдержанно, и я страдаю, если другие ведут себя иначе.

К тому же я не забываю, что Жака де Сабран, через которого Вы познакомились с Пьером, привёл к Вам я. Таким образом, я косвенно несу некоторую ответственность за всё происшедшее, что налагает на меня обязанности и даёт мне право знать всю правду.

Не думайте, что мной руководит любопытство или сентиментальность, которые не к лицу человеку моего склада. Но ведь про меня, не преувеличивая, можно сказать, что я был завсегдатаем той самой улицы д’Оффемон, о которой сейчас кричат все газеты. Факт тот, что пока журналисты до этого ещё не добрались. Пока. Но ежедневно, раскрывая газету, я жду, что какой-нибудь писака, какой-нибудь журналист, социалист — например, один из приятелей милого Виснера, убеждения которого я отнюдь не разделяю, — вдруг вспомнит о существовании некоей фотографии в „Фемина“, на которой меня вполне можно узнать, в парадной форме, при сорока семи орденах, рядом с нашей дорогой Дианой (которая, должно быть, много перенесла за это время и ручку которой я почтительно целую).

Нет, не мысль о жизни, скошенной в полном цвету, заставляет меня с тревогой смотреть на всё это. Ведь для нас, военных, жизнь человеческая немного стоит, мы отдали её раз навсегда нашему отечеству и мы рассматриваем мир как большое поле битвы, и не всё ли равно, кто и сколько людей падёт, — главное то, что стоит выше убийства и скрывается за ним: идея, которая ведёт нас и которую не должна пятнать смерть одного из наших! Нельзя позволить, чтобы смерть Пьера де Сабран замарала наше знамя, скомпрометировала армию, чтобы старинное эльзасское имя Дорш смешали с грязью и вместе с ним честь и престиж французских генералов, которые когда-нибудь поведут этот народ фрондёров и шансонье к победному реваншу за Седан, — одно это название исторгает из нас стон.

Нет необходимости разъяснять. Вы меня поняли. В следующую субботу я буду в Париже. Поезд приходит в 6 часов 50 минут. При настоящем положении дел, я думаю, мне лучше не показываться на улице д’Оффемон. В особенности я бы не хотел волновать Диану, — её и так последнее время не щадили. С другой стороны, моя квартирка на улице Грёза настолько загромождена, что я сам едва в ней помещаюсь и принять Вас я там никак не могу. Что же делать в таком случае? Назначить Вам свидание в военном клубе? Это вызовет толки. Думаю, что Вы сейчас неохотно показываетесь в клубе „Вольней“… В таком случае, вот что я Вам предлагаю: с Орсейского вокзала я прямо направлюсь к Ларю, где Вы могли бы заранее заказать отдельный кабинет. На такси (я надеюсь, что, несмотря на забастовку, всё-таки можно достать такси?) я буду там в 7.10. Самое позднее — в 7.15. Вы уже будете на месте. Мы тут же пообедаем, хотя вы, негодные парижане, давно потеряли привычку рано обедать, но мой желудок за год жизни в провинции превосходно к этому приноровился.

Ну, а так как чрево — вещь, которой не следует пренебрегать ни при каких обстоятельствах, то, несмотря на всю важность нашего разговора, не забудьте — заказывая обед заранее, чтобы нам не мешали официанты, — что я обожаю раковый суп и что с соусом беарнез было бы не вредно распить бутылочку шамболь-мюзиньи 1905.

Вы знаете, что в армии у нас нет привычки заканчивать письма уверениями в совершенном почтении, но не забудьте всё же положить мою шпагу к ногам самой прекрасной, самой очаровательной, незабываемой мадам Брюнель. Ж. Б. Дорш».

— Ну и ну! — сказал Жорж, прочитав письмо.

Но решительный удар был нанесён Виснером. Для Виснера не существовало приказа — не принимать.

— Есть вещи, которые я не позволю говорить, вы это сами понимаете, не правда ли?..

Он шагал из угла в угол по небольшой комнате Дианы, Жорж сидел на диванчике около электрической печки, а Диана — в постели, очень красивая, в рубашке, как на сцене Большой оперы, и в золотом кимоно от Либерти на плечах. В комнате было очень дымно. Жорж нервно прикуривал одну папиросу от другой. Виснер мимоходом тушил сигару в романской кропильнице, около туалета, в которую Диана обыкновенно складывала всякие мелочи: кольца, носовой платок, записную книжку. Диана, которой мешал дым, отмахивалась от него рукой и головой, но не переставала улыбаться.

— Можете говорить что хотите, но всё это направлено именно против меня. За Доде прячутся или Лоррен-Дитрих или Делонэ-Бельвиль ³¹. Может быть, и те и другие. Уж очень всё это не вовремя: как раз в тот момент, когда я только-только выпустил мою «Спидо» с двойными клапанами. Если мы не примем меры, то «Спидо» провалится к чёрту.

— Друг мой, — сказала Диана, — сядьте, прошу вас, у меня от вас голова болит.

Виснер опустился на шезлонг. Гюи тихо сидел под туалетом и возился с марками.

— Хорошо, — сказал Жорж, — но что же нам, голубчик, делать? Не могу же я посвящать их в свои дела только оттого, что эти башибузуки выдумали, будто у меня спрятаны карты Мон-Валерьена ³².

Виснер нетерпеливо ответил:

— Не валяй дурака. Дела у нас в некотором роде общие, и мне совсем ни к чему, чтобы ты показывал свою бухгалтерию первому встречному. Ведь рассказывали же вы что-то такое следователю! Какова бы ни была ваша версия, теперь придётся её держаться. Её не скроешь.

— Ты забываешь, что это очень неприятно для Дианы.

— Ну, это уж просто смешно! Теперь ты будешь защищать Диану от меня? Диана, дорогая, я не сомневаюсь, что вы бы никогда не наговорили и четверти той ерунды, которую порет Жорж. Диана, милый мой, понимает! Диана в делах разбирается лучше тебя.

— Что вам от меня надо, мой друг? — сказала Диана, медленно поворачиваясь всем бюстом к Виснеру.

— Вот тебе! Видел? Что мне надо, дорогая Диана? Чтобы меня не вынудило, не вынудило общественное мнение отвернуться от Жоржа. Я думаю, вы понимаете, что это означает для всех нас.

Было очевидно, что они понимали. Виснер продолжал:

— Чтобы отделаться от нелепых обвинений по нашему адресу, нам неизбежно придётся не сегодня-завтра рассказать, как было дело в действительности. Что же, по-вашему, хорошо это будет? Нет? Ну, значит, в таком случае надо, не дожидаясь, потихоньку начинать — хотя бы с капитана Сабрана. Жорж мог бы с ним поговорить…

— Спасибо, — сказал Жорж, — у меня на руках уже этот старый бурбон. — Он размахивал письмом Дорша. — Считаю, что с капитаном Диана справится гораздо лучше меня. А? Как ты думаешь, старуха?