Базельские колокола

…и решительный бой,

С Интернационалом воспрянет род людской!

О гибели коммуниста поэт рассказал так, что рассказ этот не повергал в бездейственную печаль, а звал бороться и победить — победить во что бы то ни стало.

Жан-Ришар Блок смолк, присел на кровать, задумался. Взволнованное лицо белело в сумраке номера, глаза требовательно спрашивали: «Ну, как?»

— Да-а, — задумчиво протянул Фадеев. — И кто же это написал?

— Стихи не подписаны. Но я узнаю Арагона.

Это был день, когда я по-настоящему узнал Арагона. Разумеется, я читал его книги и раньше. И стихи и прозу. Но это было обычное знакомство читателя с писателем. В этот же вечер я впервые почувствовал необычайную силу стиха Арагона, притягательность его всегда таких необычных образов, его редкий дар раскрывать внутренний мир человека в острейшую минуту жизни. Даже сквозь толщу перевода мы почувствовали, какая горячая кровь течёт в жилах поэта, как искренне и страстно умеет он говорить с людьми, сражаться за человека.

Фадеев давно уже был знаком с Арагоном. И не по книгам, а лично. Кажется, с того дня, когда оба они, как делегаты, заседали на Международном конгрессе писателей в Харькове в 1930 г. Он рассказал нам о его юношеских увлечениях дадаизмом, сюрреализмом и о том, как вступление в компартию открыло для поэта новый мир, открыло Арагону настоящую Францию, о чём сам он впоследствии написал так проникновенно:

…Партия вернула мне зрение и память,

Партия вернула мне чувство эпоса,

Я вижу, как скачет Жанна д’Арк и Ролланд в свой рог трубит.

Времена героев возвращаются в партизанском Веркоре…

Моя партия вернула мне цвета Франции…

Спасибо тебе, партия, за твой урок.

С тех пор всё во мне рождает песни,

Гнев и любовь, радость и страдание.

Моя партия вернула мне цвета Франции.

Говорил нам Фадеев и о том, что Арагон — давний друг Советского Союза, что он написал взволнованную поэму «Красный фронт», посвящённую пашей стране, написал книгу стихов «Ура, Урал!», в которой этот зоркий наблюдатель с горячей симпатией к советским людям — строителям социализма рассказал о своём путешествии, о социалистической земле. Творчество Арагона было Фадееву известно так досконально, что какие-то его стихи он в этот вечер даже процитировал по памяти. И всё же, когда мы вышли из холодной, затаившейся за чёрными бумажными шторами гостиницы в морозный туман улицы, который в этот вечер почудился нам маскировочной дымовой завесой, Александр Александрович, прервав какой-то разговор, вдруг сказал:

— А ведь я, братцы, до сих пор не знал Арагона до дна!

Признаюсь, слова эти до конца поймёшь, лишь когда сам познакомишься с поэтом. Разговариваешь с этим высоким, вежливым, изящным человеком, улыбка которого выражает внимание и доброжелательность, и нипочём не придёт в голову, что это тот самый Арагон, который в ранней юности воевал вместе с французской армией в первую мировую войну, что это знаменитый поэт Арагон, который вот уже четвёртое десятилетие с непоколебимой стойкостью и страстностью защищает во Франции идеи коммунизма, бесстрашный подпольщик Арагон, чьи песни пели в маки французские патриоты, что это — мужественный, бесстрашный, прямой Арагон, которого так люто ненавидят его идейные противники, Арагон, которого любят, которого знают, которым гордятся французские рабочие, да и пролетарские читатели всего мира.

И лирика Арагона, и его эпопея «Реальный мир», и публицистика поражают сочетанием мужества и нежности, непосредственностью восприятия, той верой и мудростью, которую подлинно реалистическое искусство черпает в глубоком знании и понимании народной жизни.

Есть французы, которых легко представить себе с цветком в петлице. Таков Арагон. Но в петлице у него не цветок, а ленточки боевых орденов, полученных за храбрость, за боевые заслуги, за доблесть и мужество, проявленные во время первой и второй мировых войн, а также во время Сопротивления. Говоря об участии Арагона в Сопротивлении, Морис Торез назвал его «поэтом Родины».

Поэт Родины! Может ли быть для настоящего коммуниста более высокая награда! И Арагон, являющийся во Франции глашатаем всего передового, борцом за возрождение её недавнего величия, это имя вполне заслужил.

В дни, когда мировая реакция развёртывала свой очередной и особенно яростный поход против коммунистов Франции, мне довелось встретить Арагона в Париже. Да простит читатель тривиальное сравнение, но мне в эту минуту показалось, что я попал на передовую позицию, и как раз в точку намеченного врагом прорыва, на которой был сосредоточен особенно яростный огонь. Изо дня в день со страниц буржуазных газет разных направлений обрушивался на коммунистических литераторов Франции и прежде всего на Арагона дождь брани. Была тут и беглая стрельба карикатурами и увесистые фугаски статей за именитыми подписями. Но больше всего было, конечно, химических бомб, распространяющих отвратительную вонь клеветы, лжи, мелких инсинуаций.

Арагон был и тут таким, какими когда-то бывали солдаты на атакуемой со всех сторон высотке, — взволнованным, подвижным, но внутренне подтянутым, собранным, боеспособным, отважным, уверенным в победе. Мы всю ночь бродили с ним по Парижу, карабкались по узким уличкам на вершину Монмартра, под утро зашли в ночной кабачок, где за стаканом вина, навалившись локтями на стойку, отдыхали шофёры, грузчики, разносчики ночных телеграмм. Чувствовалось, что Арагон очень устал. Но он был твёрд. Он отдыхал за тихой беседой об общих друзьях по борьбе за мир, по литературе. Он знал, что завтра будут новые яростные атаки, что ему, как солдату, находящемуся на направлении главного удара, придётся снова и снова контратаковать, — и он был уверен в своих силах и в силе правды идей, которые он защищает, этот поэт Родины. Уверен в победе.

За дверью кабачка тихо гудел ночной Париж. Кто-то из шофёров у стойки громко ругал авантюру, затеянную правительством в Алжире. Арагон с мальчишеской улыбкой прислушивался к сердитым словам этого простого француза. Чувствовалось, что ему страшно интересно знать, что думает этот незнакомый хриплоголосый парень в берете. А я смотрел на самого Арагона и в свою очередь думал, что именно такой вот влюблённый в свой народ человек мог написать поэму «Та, что прекраснее слёз», поэму о Франции, прекрасной, вечной, поэму о Париже демократов, Париже коммунаров, который никогда не покорится врагу, который, когда у него отнимают оружие, берётся за булыжник, который, когда его предают, восстаёт и борется, не щадя ни сил, ни жизни, за своё освобождение.

Он сам, Арагон, — парижанин до мозга костей, носитель славных традиций этого города, где он родился, где он живёт. Так говорят его друзья. Но это вынуждены признавать и его враги.

Как раз в те дни, о которых идёт речь, в одной из реакционных газет была помещена статья, направленная против Арагона. Её автор, бывший когда-то командиром одного из отрядов движения Сопротивления, начинал с рассказа о том, как он ждал на тайную базу самолёт, который должен был доставить ему оружие. И позывными, на которые должен был прийти самолёт, было стихотворение Арагона. Когда самолёт приняли, оружие и боеприпасы были розданы партизанам, эти люди — в большинстве своём рабочие, крестьяне, батраки — не сразу разошлись. Они попросили, чтобы им прочли стихи поэта, чьи строки в этот день послужили боевым паролем. И автор статьи писал, как он сам читал стихи Арагона, и грубые парни, за месяцы борьбы привыкшие смотреть смерти в глаза, стояли окаменев, и в глазах их были слёзы.

Рассказав всё это, автор статьи перешёл в атаку на поэта, браня его самыми неизысканными словами. И конечно же, против воли его, этого автора, получилось, что первая часть статьи звучала правдиво, убедительно, а вторая выглядела как злобная, легко разоблачаемая клевета.

Но если стихи Арагона в трагические для Франции годы войны и Сопротивления вдохновляли французов на борьбу за честь и свободу своей родины, — сам он в те трагические годы черпал силы в великолепном сопротивлении французского народа. Он рассказал и о том, что значит для него, французского коммуниста, патриота, поэта, пример советского народа, в победу которого он верил, как верил в победу сил мира над силами войны.