Базельские колокола

Автор этой книги видел Клару Цеткин двадцатью годами позже, уже почти умирающей. И тогда ещё, в Москве, когда она, изнурённая болезнью и летами, исхудавшая, задыхалась после каждой фразы, каждой из этих стрел, вырывавшихся из живого прошлого, в ней воплощённого, — и тогда ещё у неё были эти непомерно большие, великолепные глаза, глаза всей рабочей Германии, голубые и подвижные, как глубокие воды, волнуемые течениями. В них — и фосфоресцирующие моря, и легендарные предки, и старый германский Рейн.

В ночь перед базельским конгрессом в отеле «Трёх королей» шпик, со рвением неофита, проявляет у себя в комнате фотографию Клары Цеткин; ему удалось сегодня снять её. Он нагибается над ванночкой, он страшно увлечён — это первая фотография, которую он сделал маленьким аппаратом, спрятанным в набалдашнике палки, переданной ему господином Совбоном из Женевы. Негатив крошечный, но чёткий, его легко увеличить. Человек нагибается над ванночкой, он следит за тем, как проступает образ Клары Цеткин, который попадёт в папки полиции, во Второе бюро ¹ военного министерства, где секретно готовится ответ на открыто созванный конгресс, начинающийся завтра.

Шпик этот — циник, но он ещё не привык к новому своему ремеслу, и, может быть, оттого он нервничает. Этот субъект, знавшийся с самыми красивыми женщинами Парижа, вдруг, забыв, что перед ним портрет старой женщины, задумывается, не в силах оторваться от этого странного, украденного им взгляда. Он не замечает узкого германского рта с опущенными углами, — рта Гёте и Гегеля, нет: он видит только взгляд, светлые глаза Клары.

Что он в них видит? Тюрьмы военного времени или ослепительную минуту, когда эта старая женщина появилась, несмотря на всю французскую полицию, в разгар конгресса в Туре, в 1921 году, и выступила с огненными словами, родившими французскую коммунистическую партию? Должно быть, он просто смотрит на этого врага, как на всякого другого, стараясь запомнить его черты. Для этого человека женщины, занимающиеся политикой, всегда немножко смешны, но он на минуту забыл об этом.

В это самое время Катерина Симонидзе в Брюсселе, в гостинице разбирает свои вещи. Сидя посреди чемоданов, она открыла коробку, и из неё посыпались пожелтевшие любительские снимки, воспоминания, которые тащатся за ней по жизни. Как ей теперь всё это чуждо! Фотография Анри Батая с надписью, группа в Вирофлей с Режисом, Бригитта и Меркюро… Гарри (она рвёт этот снимок). Она вспоминает, как она приезжала в гостиницы, давно, ребёнком, с матерью, в роскошные отели. Фотография Григория, которую вынимали из чемодана прежде всего. В первый раз она думает о том, что у неё нет ни одной фотографии Виктора… Между всеми изображениями мира и ею встают последние картины, те, которые она вынесла из тюрьмы. Падение и величие человечества. Она видела в Сен-Лазар проституток и работниц. Всё немножко страшнее, чем это себе представляешь. Но в её сердце окрепло убеждение: она знает теперь, что такое женская доля. Она знает, что, в общем, существует два сорта женщин. Она ушла от паразитизма и проституции. Перед ней открывается мир труда. Виктор был прав.

Виктор был прав, но я не могу больше говорить о Катерине. Колеблющаяся, шаткая Катерина, как медленно она приближается к свету! А мы ведь уже в конце 1912 года, и уже существует человечество, чьи тени такие вот Катерины Симонидзе видят только через экран. Посмотрите — Кларе Цеткин больше пятидесяти лет. Я беру Клару Цеткин, как пример, но всё неудержимо приводит меня снова к ней.

Скажут, что автор сбился с пути, что давно пора ему закончить барабанным боем книгу, где до отчаяния поздно появляется образ женщины, которая могла бы быть её центральной фигурой, но никак не должна играть в ней немую роль. Скажут, что автор сбился с пути, и автор не будет этого оспаривать. Мир, читатель, по-моему, так же плохо построен, как, по-твоему, — моя книга. Да, нужно переделать и то и другое, и героиней будет Клара, а не Диана и не Катерина. Если я сумел вселить в тебя стремление к этому или хотя бы только простое желание, — ты можешь с презрением разорвать эту книгу, мне это будет безразлично.

Но пока что я буду без конца рассказывать тебе о глазах Клары… Как? Ты думал, что я уже всё о них сказал? Об этих глазах, которые в один прекрасный день, с высоты председательской трибуны рейхстага, накануне гитлеровского наступления, спокойно осмотрели скамьи, забитые врагами, измеряя огромную предстоящую работу… и тогда старая партийка мирным голосом объявила о том, что в Германии будут советы. Ты думал, что двумя или тремя сравнениями я исчерпал всё, что я могу сказать об этих глазах? Когда в глазах этой старой женщины — глаза всех женщин завтрашнего дня, молодость глаз завтрашнего дня! Прежде чем я исчерпаю все образы небесные и все морские метафоры, прежде чем в безднах и в сияниях я возьму всё, что можно использовать, чтобы дать тебе некоторое представление о том, что можно сказать о зорях, встающих над XX веком, как окна, прорезанные в невежестве и ночи, — ты сдашься, читатель. Но я не хочу злоупотреблять твоим терпением, и потом твои силы нужны для того, чтобы переделать мир. И твои силы тоже.

III

Двадцать четвёртого ноября, в десять часов утра, в Бургфогтейлхалле, конгресс был открыт бельгийцем Анзееле, заменившим больного председателя Вандервельде. Рядом с ним — два бельгийца: Камиль Гюисманс и Фюрнемон. Пабло Иглезиас не прибыл к открытию. В бюро входили: Бебель, Вайян, Каутский, Адлер, Жорес, Кер-Гарди, Брантинг, Роза Люксембург, Пернерсторфер, Грейлих и Саказов. Социалистический хор Базеля исполнил кантату. Всего в Базель прибыло пятьсот делегатов.

Первым выступил базельский социалист Вуршлегер от имени местной секции партии и от имени правительства. Он высказал странно успокоительное утверждение — не один только пролетариат вступает в борьбу с войной: «Некоторые просвещённые элементы буржуазии присоединяются к нему от глубины души. Вот почему нам дали здесь, для этой пацифистской демонстрации, собор и вот почему сегодня же будет прочитано обращение всех правительств к конгрессу…»

Снаружи большой колокол собора низким голосом, идущим из глубин веков, комментировал оптимизм Вуршлегера. Со всех концов города шли самые разнообразные люди, делегации со свёрнутыми знамёнами перекликались между собой. Моросило. Народ сокрушённо покачивал головами. Досадно… но такое уж время года. Дома опустели, крестьяне собирались в городе. Пивные переполнены. Все шли в сторону казарм. Вокруг здания конгресса стояла толпа. Около полудня, окружённые любопытствующими, оттуда вышли делегаты, а голос собора звучал всё громче, властней, безграничней. И можно было сколько угодно думать о том, что собор заодно, что именно в соборе раздадутся речи мира, звон колоколов непоправимо походил на набат. Они звонили о войне, об опасности. Они не могли отвыкнуть от своей вековой роли. Они тяжко стенали, как во времена Карла Смелого. Разве опасность не шла опять со стороны Священной империи? Это было похоже на мелодию с неподходящими словами. На улицах пестрели деревенские костюмы, короткие штаны, свежие рубашки, зелёные шапки. Во дворах пробовали голоса флейты.

Возле казарм формировался кортеж.

Он тронулся около двух часов.

Огромная толпа окружала эту змею в тридцать тысяч голов. Люди пришли из Базельской области, из Эльзас-Лотарингии, со всей Швейцарии. Компактное шествие плечо к плечу. Повсюду знамёна и плакаты. К красному цвету знамён примешивался целый яркий цветник украшений, костюмов. Двенадцать духовых оркестров играли каждый своё, от «Ранц де Ваш» ² до «Интернационала». Поверх — безостановочно катился припев колоколов.

Во главе шествия, расчищая дорогу, ехали сто велосипедистов социалистической партии. Они ехали так трудно-медленно, что внезапно то один, то другой, чтобы не потерять равновесия, отъезжал в сторону. Улицы разверзались перед этим мирным эскадроном. Потом шла базельская социалистическая молодёжь. Тут начиналась идиллия.

Сотни молодых людей в национальных костюмах; представьте себе двадцатилетних Вильгельмов Теллей, шагающих толпой, в шапочках, в рубашках с широкими рукавами, в зелёных подтяжках, с арбалетами на боку. Они шли под колокольный звон, архаичные, как первое жертвоприношение богу войны. Они шли, эти оперные герои, под пронзительный свист дудок, точно под грохот обстрела артиллерийской заставы, играя и прыгая, несмотря на мрачный ноябрь. Казалось, что эта деревенская свадьба не слышит похоронного звона, воцарившегося над городом как неоспоримый хозяин.

За кортежем Вильгельмов Теллей шли молодые девушки. В белых, античных платьях, смешивая эпохи и предания. Одни — пешком, другие — на колесницах. Они несли эмблемы мира с голубями, снопы, картонные инструменты. Почти у всех были распущенные волосы.

Дети в белых коротких туниках размахивали пальмовыми ветвями, на которых золотыми буквами было написано, что более доблестно осушать слёзы, чем проливать потоки крови. И сразу позади этой группы шли — не Христос, вступающий в Иерусалим, но Жорес и Каутский в тёмных одеждах. Делегаты шагали среди знамён. Знамён было много. Большей частью это были не простые флаги, — на них виднелись корпоративные эмблемы, уводившие процессию в самое сердце средневековья.