Беатриса в Венеции. Ее величество королева

— Осмеливаюсь просить ваше величество, соблаговолите сообщить нам ваше мнение. С каким намерением мог проникнуть сюда этот подозрительный человек? Покушался ли он обокрасть, а может быть и оскорбить ваше величество? Ни у кого из нас и мысли нет, чтобы вместо вора он оказался...

По лицу королевы можно было видеть, какая ужасная борьба совершалась в ее сердце. Глаза ее сверкали, как кинжалы.

Перед ней стоял ее заклятый враг Бентинк, про которого она всегда говорила, что хотела бы его в ступе истолочь. Он почтительно до унижения относился к ней в эту минуту, но в его глазах она читала торжество. Торжество над нею!.. Неужели он выиграл партию? Что она может ответить на его вопрос? Спасти себя, выдав Рикардо? Назвать его вором, чтобы не назвать своим любовником?

Она поднялась на ноги, хотя они дрожали. И вся она дрожала бесполезным бешенством тигрицы, загнанной и окруженной охотниками. Все присутствующие, чувствуя приближение кризиса, не шевелились, затаив дыхание. Один Бентинк оставался спокоен и даже вежливо улыбался.

Рикардо стоял все это время, тоже не двигаясь. Ему давно хотелось помериться с этой толпой лукавых интриганов. Он долго сдерживался, наконец потерял терпение. В нем проснулась глубокая жалость к этой затравленной женщине.

— О, Боже мой, — вскричал он, ринувшись вперед, — ведь это позор! Позор, что вы, господа, позволяете пришельцу, чужеземцу так оскорблять нашу государыню. Всех вас, господа... я вас всех...

Альма поспешно и твердо остановила его, положив свою руку на его плечо, и сказала спокойно:

— Замолчите. Я, а не вы, должна объяснить, почему вы здесь находитесь. — И, обращаясь к толпе присутствующих, она произнесла без малейшего колебания: — Господа, этот человек пришел сюда потому, что он мой возлюбленный.

— Неправда, неправда! Моя дочь лжет. Не верьте ей, господа, — воскликнул, пораженный в самое сердце, ее отец.

— Нет, отец, это правда, — возразила девушка. — Еще раз повторяю: этот человек, мой двоюродный брат, сын брата моего родителя, находится здесь потому, что он мой возлюбленный.

Все были неописуемо изумлены. Королева, не ожидавшая ничего подобного, более всех. Но у нее не хватило решимости опровергнуть слова своей чтицы. Она только устремила на нее пристальный, полный ужаса взор.

На лице Бентинка, невзирая на всегдашнее британское хладнокровие, выразилась злобная досада; его интрига не удалась, партию выиграла Каролина. Однако она не смела радоваться своему политическому торжеству: ее сердцу было слишком больно.

В эту минуту соседние парадные комнаты быстро осветились канделябрами, которые несли камер-лакеи, а в уборную неожиданно вошел сам король. Он остановился у порога и, как бы недоумевая, оглядывал всех присутствующих, искусно делая вид, будто бы не понимает, зачем эти люди тут собрались.

— Что такое случилось? — спросил он. — Я думал, господа, что все вы давно почиваете... А вы здесь. Объясните же мне, в чем дело.

Прежде чем кто-либо успел ответить, Альма, опустясь перед ним на колени, произнесла:

— Ваше величество, в этой комнате находится человек, которого я люблю. Когда все во дворце заснули, я через дверь, выходящую на веранду, впустила его. Сторожа в парке заметили его, приняли за злоумышленника, проникшего в покои государыни. Ее величество еще не почивала, заслышала наш шепот и, выйдя из спальни, увидела нас вместе. Но она по милосердию и доброте сердца своего не желала оглашать мой проступок...

— Действительно, проступок, и — немаловажный, — заметил Фердинанд IV.

Сказал он это, однако, далеко не сердито, скорей благосклонно. Он понял, что молодая девушка жертвовала собой, чтобы спасти честь своей монархини. Он сам уже ранее раскаивался, что дозволил себя втянуть в грязный заговор... Но у него не хватило духа открыто воспротивиться, потому что он боялся упреков Флоридии и мстительности державшего его в своих руках лорда Бентинка. Его раскаяние, впрочем, не было вызвано привязанностью к жене, добродушием или снисходительностью к ней. Нет. Как большинство его побуждений, оно обусловливалось, с одной стороны, вялостью его характера, с другой — страхом, который он испытывал всегда, встречаясь лицом к лицу с Каролиной. Наконец, ему теперь было безусловно приятно, что королева не была опозорена, потому что, удайся скандал, и на его личном положении это, наверно, отразилось бы неприятно. Словом, он в душе был доволен неожиданным оборотом дела и, укоризненно покачивая головой, продолжал бормотать:

— Проступок весьма серьезный. Если бы я и королева не принимали в соображение заслуг престолу и отечеству ваших предков и испытанной преданности нам вашего родителя, а также и вашей, — конечно, покарали бы ваш проступок очень строго. Это почти оскорбление величества! Но... встаньте, встаньте же! Мы все это примем к сведению, ну, и вашу личную молодость. Совместно с королевой мы обсудим, как следует поступить, чтобы снять позор, которым вы запятнали фамилию герцогов Фаньяно. Встаньте же.

Альма поднялась. Все глаза были устремлены на нее: и многие дивились ее спокойствию, равнодушию. Некоторые придворные даже чувствовали себя оскорбленными. Она же отвечала на любопытные взгляды так, как будто бы гордилась, что ее свидание с кузеном удалось: так или иначе, их сборище потерпело фиаско.

Другие были уверены, что перед ними разыгралась комедия, сочиненная королевой и чуть ли не срепетированная заранее под ее руководством. Кое-кто видел в Альме жертву отпущения за грехи Каролины, которая все это время старалась улыбаться, но ее улыбка была улыбкой фурии, в ней выражались и злоба, и страдание, и яростное торжество над Бентинком.

— Однако, — спросил король, — где же главный-то виновник? Надеюсь, что ему не дали убежать...

— Я здесь, ваше величество, — отозвался Рикардо, приблизясь к государю. — Я никогда не обращался в бегство, сражаясь с врагами моего государя... и... и не обращаюсь в бегство теперь.

Он гордо оглядел толпу предстоящих аристократов и особенно упорный взгляд кинул на английского посла.

— Да кто вы, сударь, такой? — спросил Фердинанд, оглядев его с ног до головы, довольно, впрочем, благосклонно.

— Так как моя двоюродная сестра, которой была известна тайна моего рождения, в благородном порыве души открыла ее всем, то и я не имею причины скрываться. Я — Рикардо, герцог Фаньяно, единственный сын Фомы, который жил во Франции изгнанником, скончался в своем замке в Калабрии вскоре после занятия ее французскими войсками.

— А, знаю! — произнес король, насупя брови, — мечтатель республиканец... Он был приговорен к смертной казни за чернокнижие и государственные преступления.

— Мой отец был жертвой предрассудков, невежества и намеренной клеветы. Он простил своим врагам. А я надеюсь восстановить его честное имя... я, государь, сражался в войске кардинала Руффо, которое имело счастье водворить ваши величества на прародительском престоле. Покуда мы в Калабрии тогда проливали кровь за монархию, трусливые аристократы в пышных одеждах беспечно веселились и танцевали в Палермо...

Это было не в бровь, а прямо в глаз: большинство присутствовавших при этой сцене сановников и придворных принадлежало к категории, упомянутой молодым калабрийцем. В их толпе пробежал ропот: «Видно, что вырос в лесу, — ворчали они. — Да и как он смеет напоминать государю, что ему оказали услугу какие-то разбойники, оборванцы?»

Фердинанд, действительно неприятно взволнованный такими воспоминаниями, движением руки хотел было остановить речь Рикардо, но тот продолжал:

— Я отрицаю виновность моего отца; даже если бы он был виноват перед помазанником Божиим, то я своей кровью искупил уже его вину... Не только в тысяча семьсот девяносто девятом году, но и в тысяча восемьсот седьмом году, когда имел счастье отстоять от французов замок Фаньяно, покуда ее величество, наша государыня, и семейство моего дяди успели безопасно скрыться...