Бедные углы большого дома

— Варя! Варя!

Ольга Васильевна тихо положила пирожокъ на столъ и начала безъ всякаго сознанія рыться въ рабочемъ столик. Уже нсколько крупныхъ, горячихъ слезъ упало на руки, но она ихъ не замчала и все чего-то искала. Наконецъ, она вынула вышивку и начала работать, но игла не попадала въ матерію, глаза ничего не видали, а слезы все текли и текли… Ни одного вздоха, ни одного упрека не вырвалось изъ груди Трезора; но Варя смутилась и, сознавая всю свою правоту, почему-то стыдилась взглянуть на эту безмолвную, покорную фигуру со слезами на щекахъ. Варя сконфуженно ходила по комнат. Прошло съ часъ времени. Игнатьевна вошла объявить, что самоваръ скиплъ.

— Можете его подать, Авдотья Игнатьевна, — произнесла Ольга Васильевна, поспшно отирая катившуюся по щек слезу.

Самоваръ подали.

— Варичка, не послать ли за сухарями? — спросила Ольга Васильевна.

— Нтъ… Я не хочу…

— Я теб налила, мой другъ… Какъ экзаменъ? — раздался робкій вопросъ. — Ты меня встртила такъ… то-есть, ты была раздра… Ахъ, Боже мой!.. Ну, какъ же прошелъ экзаменъ?

Ольга Васильевна терялась и не находила словъ; ей хотлось объяснить, что она боится, не произошло ли раздраженіе Вари отъ неудачи.

— Ничего, хорошо.

— Ну, слава Богу, слава Богу! Ты меня… про… прости… не сердись! — шопотомъ произнесла Ольга Васильевна и неожиданно припала губами къ рук Вари.

Несчастное существо въ теченіе часа раздумывало о своей судьб, перебирало всхъ своихъ знакомыхъ, родныхъ, представляло себ свое будущее и видло, что среди всего этого волнующагося міра оно теперь стало не нужно никому; что этотъ людный городъ для него пустыня, гд оно видитъ только одного близкаго живого человка — Варю, и этотъ-то человкъ готовъ уйти. Ольга Васильевна испугалась могильнаго одиночества среди тысячеустной толпы…

Варя вся вспыхнула, у нея сердце перевернулось отъ этого поцлуя; она за что-то даже упрекала себя, хотя понимала, какъ глубоко виновата передъ нею Ольга Васильевна, какъ скверно поведеніе послдней, но по доброт, по великодушію, столь свойственнымъ молодымъ двушкамъ, подобнымъ Вар, простила Ольгу Васильевну и тихо поцловала ее. Ольга Васильевна разрыдалась…

Характеръ Вари высказался вполн,- боле нечего ждать отъ него. Это характеръ бездомнаго пролетарія, брошеннаго нами безъ сожалнія, лишеннаго всхъ опредленныхъ обязанностей, дающихъ право на жизнь. Наши радости, наши скорби, наша слава и нашъ позоръ, все, все будетъ ему чуждо, — его не призвали раздлить ихъ. Ему бросали т или другія личности кусокъ хлба, онъ не зналъ, за что ему брошенъ этотъ кусокъ хлба, и въ то же время онъ сознавалъ, что точно такъ же спокойны остались бы мы, если бы ему и не бросилъ никто этого черстваго куска. Его интересы не близки намъ, потому они вдвое ближе ему. Насъ цлое общество, а онъ одинъ; ему нужно быть безпощадне, зле въ борьб, потому что вся его жизнь будетъ борьба, — борьба съ нами, закрывшими передъ нимъ свои двери. Это — страшное существо, но въ то же время это жалкое, до боли жалкое существо. Ольга Васильевна помнила пансіонскихъ подругъ, помнила, что о ней заботились десятки людей въ молодости, что они развили въ ней потребность любви, поставили ее на извстную дорогу, сказали: ты получаешь образованіе, чтобы учить нашихъ дтей, — а Варя, кто указалъ ей ея мсто въ обществ? Скрипицына? Ольга Васильевна? Отдльныя личности, взявшія ее, потому что она была жалка, а он одиноки. Подвернись имъ другая двочка въ то же время, — и Варя осталась бы на улиц, была бы брошена. Всей ея судьбой управляла случайность, и она почувствовала, угадала это, и не привязалась ни къ чему. И стоитъ ли привязываться къ тому, что можетъ черезъ минуту измниться, смниться новою случайностью? Не стоило бы слдить за жизнью этого безучастнаго, ледяного и въ то же время надменнаго существа. Но оно будетъ сталкиваться съ нами и потому посмотримъ: кто прольетъ больше слезъ; оно ли, одинокое, брошенное нами, или мы, сошедшіеся дружно въ кружокъ, довольные, сытые? Наши роли раздлятся такъ: мы забудемъ про него и будемъ веселиться, наслаждаться жизнью, интересоваться своими общими задачами и вопросами, а оно будетъ — мстить…

XI Бдные жильцы прощаются съ большимъ домомъ

Съ этой роковой минуты, которую мы описали въ предъидущей глав, у Ольги Васильевны явились новыя заботы, новыя соображенія и, вслдствіе ихъ, развилась новая черта въ характер; умнье изобртать и обманывать. Она стала теперь носить пирожки и рябчиковъ, но не выгружала ихъ при Вар, а отдавала Игнатьевн и уговаривала ту подогрвать ихъ и длать видъ, что это все куплено или приготовлено дома. Очень часто Игнатьевну посылали купить пятокъ апельсиновъ, который уже два дня лежалъ въ кухонномъ шкапу и совсмъ не былъ купленъ. Варя, между тмъ, искала мста, публиковала о себ въ газетахъ и приготовляла себ разныя принадлежности женскаго туалета. Наконецъ, мсто нашлось отличное и нашлось, но черезъ газеты. Наставали дни разлуки. Уже въ іюн мсяц въ послдній разъ собрались вс бдные жильцы ленныхъ владній, по случаю отъзда Ардальона. Молодежь сидла въ комнат Ольги Васильевны, у маіорской дочери собрались старыя жилицы. Разговоры не вязались: какой-то гнетъ грусти, недовольства и раздраженія лежалъ у всхъ на душ.

— Вотъ и несчастье пришло и разлука подоспла, — замтилъ Порфирій.

— Ну, какое же несчастье? — воскликнулъ Ардальонъ. — Я на мсто ду, Варя тоже; теб одному плохо, потому что ты вышелъ изъ гимназіи, глупость сдлалъ.

— А какъ же бы ты сдлалъ? — спросилъ Порфирій.

Онъ похудлъ и словно выросъ въ послднее время, его лицо было серьезно и сурово. Онъ начиналъ понимать, что онъ теперь глава дома, и съ чисто юношескою надменностью, не лишенною прелести, исполнялъ эту роль.

— Остался бы учиться.

— А мать-то, братьевъ и сестеръ бросилъ бы.

— Да-а…

— И то хорошо, — желчно промолвилъ Приснухинъ.

— Да ты пойми меня, ты вотъ все меня какимъ-то бездушнымъ считаешь, — началъ Ардальонъ. — А я вотъ какъ думаю: твоя мать въ теченіе года перебилась бы, а ты-то, кончивъ курсъ, былъ бы полезне ей, чмъ теперь. Кто тебя безъ диплома возьметъ на службу?

— Служу же теперь, — отвчалъ Порфирій.

— Да, хороша служба! Корректуру знакомый типографщикъ, Христа ради, сталъ давать…

— Не Христа ради, а потому, что дешево взялъ…

— Ну, это все равно. На это не разживешься.

— Однако, я и перепиской зарабатываю, и еще время остается на ученье братьевъ и на свои занятія.

— А что изъ твоихъ занятій выйдетъ? Ну, выучишься ты всему, учене меня будешь, а сунь носъ на государственную службу, не бывъ въ университетъ, — такъ и не примутъ.

— Ты это насчетъ диплома говоришь?

— Да.

— Ну, такъ знай же, что никакихъ дипломовъ не буду я брать, ни на какую службу не пойду, а добьюсь того, что всякій подлецъ мн кланяться станетъ. Голова да руки есть, такъ безъ хлба не останусь!

Ардальонъ вытаращилъ глаза на Порфирія, услышавъ въ его голос какую-то дкую злобу и заносчивость.

— По правд сказать, братъ, мн противно твое отношеніе къ матери, — продолжалъ Приснухинъ. — Пріучила она тебя считать ее неблагородною, а себя благороднымъ, вотъ ты и гонишься за разными дипломами и свидтельствами. Бери ихъ, они не мшаютъ, только сдается мн, что будешь ты чиновникомъ вонъ такимъ, какъ т, что съ моимъ отцомъ фальшивыя квитанціи писали…

Ардальонъ покраснлъ и отвернулся. Вс помолчали.

— Что теб вздумалось ссориться на прощаньи? — ласково спросилъ онъ чрезъ нсколько минутъ.

— Это не ссора; я просто сказалъ, что я думаю, — отвтилъ Порфирій. — Не обижайся, братъ! Всхъ насъ зала нужда. Вотъ взгляни, и он вс горюютъ, — указалъ онъ на женщинъ, сидвшихъ въ комнат маіорской дочери. — Твоя мать плачетъ, что не можетъ жить по своему неблагородству съ тобою, а ты привыкъ къ этой мысли и поврилъ, что это правда. Моя мать мучается, что я изъ-за нея здоровье гублю; а скажи я, что я переду, она меня удержитъ. Да и не можетъ не удержать… Впрочемъ, и я-то не уду. Что я безъ ея любви?.. Кому нуженъ?

— Порфирій, мы васъ любимъ, — промолвила тихо Варя.

— Полноте, Варвара Семеновна! Мы привыкли другъ къ другу, а кто кого любитъ — это узнаемъ посл, когда другъ другу помочь будетъ нужно. Кто первый прибжитъ на крикъ, — тому и дипломъ на любовь…

Вс помолчали.

— А вдь это вы правду говорили о томъ, что насъ бдность зала, — замтила Варя. — Вотъ и Ольга Васильевна унижается, потому что и я, и она бдны.

— Разумется. Долго я раздумывалъ, — задумчиво произнесъ Порфирій:- и увидалъ, что какъ ни бейся каждый изъ бдняковъ, а въ конц-концовъ все то же выйдетъ, — придется или разойтись другъ съ другомъ, какъ Ардальону съ матерью, какъ Вар съ Ольгой Васильевной, или губить себя другъ для друга, какъ губимъ себя мы съ матерью… Мн работать за троихъ приходится и о себ думать нельзя, а ее это грызетъ, — а разстанемся, такъ еще хуже будетъ обоимъ… Вотъ если бъ мы вс вмст-то остались жить, такъ дло лучше бы было…