Бег времени. Тысяча семьсот
Шрифт:
– Можете забирать, - произнесла медсестра, отодвигая от кровати жердь капельницы. Я помогла опустить у кровати поручни и фиксаторы, моментально превратив ее в каталку.
– Помоги, - обратилась я к Рафаэлю, который все это время смотрел на нас растерянным взглядом.
Толкнув, мы покатили Гвендолин к выходу, пытаясь привыкнуть к управлению этого транспортного средства, задевая углы и отдавливая себе пальцы ног. Наши сердца отбивали бешеный ритм. Адреналин от того, что у нас получилось, закипал в нашей крови, превращаясь в подобие кислоты, которая жгла вены и легкие. Сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, мы оказались у грузового лифта, где в ожидании нервно кусали губы, сжимали кулаки, дергали ногой.
И вот кабина, мелодичный сигнал закрытия дверей зазвучал для нас,
Наконец, второй этаж. Двери открылись, и нас уже ждал де Виллер-старший с железной холодной каталкой для покойников.
Увидев нас, он кинулся к нам, словно в лихорадке, помогая выкатить кровать Гвен в коридор.
– Как всё у вас прошло?
– Нормально, – я наблюдала, с какой нежностью он быстро провел по ее лицу, будто убирал растрепавшиеся волосы, которые на самом деле были в порядке, а затем осторожно и легко перенес на свою каталку.
– Мы чуть не столкнулись с Уитменом, - выпалил Рафаэль.
– Что? – Гидеон замер.
– Все нормально. Мы успели ретироваться незамеченными.
– Что он здесь делал?
– Мы тоже задались этим вопросом. А еще Джулия вспомнила, как зовут покупателя картины Гейнсборо. Попробуй угадать…
На мгновение сосредоточенная складочка появилась на лбу де Виллера.
– Неужели Уитмен? – я не поняла, у кого он спрашивал: у меня или у брата.
– Я не думаю, что учителей английского с фамилией Уитмен много, - я повторила то же самое, что сказала Рафаэлю. Младший де Виллер согласно кивал.
– К тому же он - Хранитель.
– Это не доказательства, - Гидеон произнес так, словно сам себе противоречил. Кажется, он сам начал сомневаться в чистоплотности Уитмена. Он кинул пару загадочных взглядов на Гвендолин, которые мне расшифровать не удалось, разве что было ясно, что в его голове снова заработала аналитическая машина, как будто он сводил одно к другому. Не знаю, сколько прошло времени, пару минут или пару секунд, чтобы он снова вспомнил, зачем мы здесь. – Снимайте халаты и идите к центральному входу.
Его голос был холоден и беспрекословен. Легким движением ноги он пнул сумку с одеждой у каталки. Мы судорожно начали стаскивать халаты и вытаскивать свою одежду, тем временем как сам Гидеон с маской нескрываемого ужаса медленно накрывал Гвендолин белой простыней, будто у него на каталке настоящий труп.
На меня это действие произвело неизгладимое впечатление, заставив замереть и позабыться. Теперь я видела и понимала намного больше: в его движениях скользила не просто нежность и забота, а что-то глубже, интимное, то, что предназначалось только ему и этой девушке, а никак для глаз посторонних.
Я не заметила даже, как меня окликнул Рафаэль, и очнулась только когда он за руку втащил меня в лифт. Когда закрывались двери, я видела как бережно Гидеон убирает руку, свисающую с каталки, под белую простыню.
Так вот, значит, какая она - настоящая любовь…
***
Машина гнала на пределе разрешенной скорости. Я еле сдерживался, чтобы не вдавливать педаль газа сильнее. В запасе у нас было где-то около часа, пока они, наконец, поймут, что пациентки в больнице нет, пока начнут звонить в полицию, закроют выходы-входы, будут звонить родным…
Мы летели сквозь снег и ветер, который хлестал машину и мои глаза. Видимость за бортом ноль.
Это ураган.
Метель.
Мы летели назло стихии. Каждый из нас молчал, глядя в свое окно, осознавая последствия и внутренне молясь, чтобы в конце была надежда. Каждый пытался не замечать эту напряженную, колкую тишину.
Я снова кинул взгляд в зеркало заднего вида: единственный, кто был спокоен и прекрасен – Гвендолин, лежащая на коленях Лесли и Рафаэля, укутанная в одеяла и наши куртки. Каждый раз , когда я смотрел на нее, понимал, что вот за что буду бороться до конца, до последнего своего вдоха. Я никого не любил так, как ее. И не полюблю. От этого даже самому становилось страшно. Нельзя быть таким одержимым человеком - это равносильно самоубийству, будто мой защитный механизм сломался. Я великолепный подопытный для психоанализа. Доктор, бери, вскрывай
мой мозг и препарируй сердце, найди во мне причину: почему она, почему так сильно, почему до боли, до нервов, до безысходности. Возможно, от того, что меня недолюбили в детстве. Или от того, что я всегда нуждался в матери больше, чем она во мне, что отец умер слишком рано, а его заменило подобие мужчины, которого предпочла мать, забывая и отдаляясь от нас с Рафаэлем все больше, возможно, потому что мне с детства давали слишком много правил и шаблонов. Множество всех этих «возможно», которые с удовольствием будут обсасывать психиатры, как кости, от вкусного куска мяса. На самом деле мне плевать. Я посылаю все свое нереализованное детство и свою мать на всех языках, которые знаю. Для меня теперь мир сузился на маленьком женском сердце, которое бьется внутри грудной клетки Гвендолин Шеферд. Я хочу видеть ее голубые глаза, хочу слышать ее смех, видеть, как она теребит свой рукав и закусывает нижнюю губу в смущении, хочу, чтобы она сидела в кафе с подругой, поедая мороженое, и обсуждала очередной фильм, чтобы шутила и язвила, чтобы непокорно задирала подбородок. Наверное, я стал выше в своих чувствах к ней, раз хочу простого и житейского, хочу, чтобы она была счастлива, со мной или без – это уже неважно.– Что нам делать? Идти с тобой?
Держа на руках драгоценную ношу, стараясь прижать плотнее к себе и пытаясь закрыть своим телом, чтобы ветер так сильно не дул на нее, я задумался.
– Сидите здесь. Не ходите за мной, - повернулся и последовал к Джулии, которая ждала у дома, открыв дверь. Что я чувствовал в этот момент? Не знаю. Дом стоял с темными окнами, обычный, нелюдимый, замерший в ожидании. Шаг за порог и он поглотил двоих: парня и девушку в его руках.
Галерея была полутемная, несмотря на рябившую молочную белизну в окнах из-за метели. Шаги гулко отдавались в тишине. Спокойствие было везде: в спящих и умерших людях в стенах, в молчании, в дыхании и на лице Гвендолин.
Чем сильнее любовь, тем сильнее страхи.
Код галереи «756 868». Processing… Сигнал. Можно входить.
Тяжело открывать дверь, когда держишь в руках тело.
Вошел в темноту. Или тьма в меня? Я знал и чувствовал - Она рядом. Она с нами, как только мы появились. Комната была во мраке, как и тогда. Зеркала не было. Оно взорвалось мне в лицо, оставив напоминанием овал невыгоревших обоев, да вбитый гвоздь в стену. Я осторожно ступал по ковру, будто сейчас развернется геенна и утащит меня вместе с Гвен в один из кругов ада. Кто-то заботливо убрал осколки.
Подойдя к портрету, который снова был завешен, я остановился. Можно было положить Гвендолин на пол, но я боялся окончательно застудить ее, несмотря на обернутые два одеяла и свою куртку.
– Гвендолин? – вслух спросил, осипшим от страха голосом.
Ничего. Молчание.
– Гвендолин!
Крикнул я в пустоту, отчаянно вертя головой, чтобы увидеть призрака, ожидая, что вот-вот снова зазвонит телефон, заорет сигнализация, хлопнет дверь.
– Гвендолин! Где ты?
Я начал тонуть в панике. Почему ничего не срабатывало? Почему она не оживала? Я ошибся в своих суждениях? Глупо поверил в чьи-то сказки. Что же стало с тобой, Гидеон, что стало с человеком жестких суждений? На кой черт поверил в то, что эта глупая затея оправдает ожидания?
Я положил Гвендолин на пол у своих ног, дав зарок, что сейчас же подниму ее. Злость от тишины опаляла меня огненным дыханием. Рука потянулась к нежной ткани на портрете, сжимая в ярости и комкая в кулаке. Резко, с ненавистью, я сорвал ее в сторону. И внутри меня взорвался лед ужаса.
На портрете никого не было. Взглянул вниз и упал на колени к Гвендолин. Кровь! Слишком много крови! Она багровой лужей разрасталась, впитываясь в ковер.
Нет. Не так! Я судорожно сорвал одеяла с курткой с тела девушки, готовясь снова увидеть ту рану от пули. Но, как только показалась ткань ее больничной одежды, я понял, что на ней ни кровинки. Не веря глазам, провел рукой вдоль грудной впадины, ожидая, что мои пальцы тут же станут влажными и пунцовыми. Нет. Целая. Откуда тогда взялась кровь? Я перевел взгляд на ковер, а сухой ворс словно смеялся над моим безумием.