Бегство со Светлого берега

— Так зачем же ты убежал в лес?

— Обстоятельства непреодолимой силы, — туманно отвечал Васька, — Морозовы оказались кулаками.

Жемчужинке довелось слышать это слово мимоходом, когда ее мама остановилась на опушке Другого Леса поболтать со старой подругой, но она не была уверена в его значении.

— У них была корова? — спросила она.

— Целых две. Сначала к ним пришли какие-то люди из райсовета и записали все в книгу. А на следующий день они снова пришли и увели скотину. И тогда старик Лука — так звали моего хозяина — обезумел: он выбежал с топором и зарубил лошадь, а потом срубил большую старую иву в саду. Я видел все это, спрятавшись под лавкой. И тогда я подумал, что мне пора бежать оттуда. Старик Лука любил Сивку больше меня, а однако ж убил его. Вот с тех пор я и живу в лесу.

В норе у Жемчужинки часто бывало мокро и холодно, и Васька без труда убедил ее поселиться с ним, в его собственном, еще более высоком дупле. Места Жемчужинке там как раз хватало, чтобы, свернувшись калачиком, прижаться к его теплому пушистому животу. Когда снег уже таял, Васька сказал, что ночи скоро станут короче, мыши и зайцы начнут отходить от своих норок, белки будут спускаться, чтобы напиться из пруда, а утки займутся починкой своих гнезд в камышах. Весна, полная надежд для одних и опасностей для других, становилась все ближе. Бывало, что ночью Жемчужинка замечала, как Васька осторожно встает со своего места и покидает ее, прежде чем она успеет мяукнуть, и иногда она просыпалась на рассвете от холода и одиночества. Она сумела связать эти странные поступки с отдаленными завываниями, доносившимися из деревни, и всепроникающим запахом, приносимым ветром. Спустя какое-то время звуки и запахи прекратились, Васька снова спал все ночи рядом, а днем они вместе охотились. «Скоро, — сказал он нежно, — ты вступишь в положенный возраст, и я тебя больше никогда не оставлю. Ты станешь для меня всем».

Спустя несколько месяцев в дупле обитали уже пять котят, один из которых был весь белый, но с полосатой мордочкой, а остальные полосатые целиком.

Проблема была в том, как устроить котят. Самое подходящее место для деревенской кошки — сельский магазин, где хороший мышелов всегда придется ко двору. Там с прилавка могут упасть случайные обрезки и под навесом найдется приют в холодное зимнее время. Васька уже снабдил два магазина способными мышеловами, так что точка насыщения была, пожалуй, достигнута; но в своих странствиях он наткнулся на странное маленькое сообщество, где всегда мог рассчитывать на теплый прием. Если Жемчужинка преодолеет страх перед людьми, он с удовольствием покажет ей это место — для маленького котенка в этом тихом месте, возможно, открываются перспективы. «Там живут одни дамы, — говорил он Жемчужинке, — и, поверь мне, я могу отличить даму с первого взгляда. Правда, в глубине там есть здание, у которого ходят мужчины с ружьями — джентльменами их не назовешь, и к кошкам они недружелюбны. Но зато там есть кухня, а возле кухни обычно удается что-нибудь подцепить. Дамы едят за длинным столом в столовой. Никогда я не видел, чтобы люди так ели: так едят скорее собаки, чем дамы. Когда я жил в ленинградском доме, а потом у Морозовых, там имело смысл запрыгнуть после обеда на стол, где могла остаться косточка, а на ней немного мясца, или крошки сыра, или шкурки сосисок на тарелке — но эти дамы не оставляют за собой и картофельной кожуры, а тарелки у них такие чистые, словно кошка вылизала их шершавым язычком. Они всегда рады мне, и некоторые пытаются взять меня на колени, но я, конечно, им этого не позволяю. Мне кажется, что иногда они и рады бы угостить меня лакомым кусочком, но боятся».

— Чего же они боятся?

— Друг друга. Они боятся, что другие увидят, как они отдают еду. Там есть женщина, ее зовут Варвара Семеновна, она все время следит, не сделает ли кто-то из дам что-нибудь неправильное, и тогда она говорит тем мужчинам с ружьями. Один раз одна бедная худенькая дама украдкой опустила руку с малюсеньким кусочком хрящика для меня, а эта страшная Варвара Семеновна запела через стол своим фальшивым голоском, словно в шутку: «Если у вас, Елена Николаевна, слишком много еды, поделитесь с подругами». Все побледнели, думая, что теперь Елену Николаевну снимут с довольствия. А притом, знаешь ли, эта Варвара Семеновна сама любит кошек. Иногда она бросает мне какие-нибудь остатки, но только когда она уверена, что никто не видит. Она у них старшая и не упускает возможности сделать какую-нибудь подлость. К счастью, Елену Николаевну скоро должны выпустить, и как раз вовремя, скажу я тебе, чтобы ей остаться в живых: ноги у нее как прутики, а когда однажды я выпрямился на скамейке и хотел потереться головой об ее подбородок, так он был острый, как нож.

Спустя какое-то время котята перестали быть проблемой. Немногие пережили долгую холодную зиму, а потом род прервался навсегда, ибо преданная подруга Васьки умерла после необыкновенно долгого периода морозов и недоедания, оставив его одного с хилым котенком, Жемчужинкой Третьей. Она была вся белая, кроме ушек, а те были темно-коричневыми у кончиков и бежевыми у основания, как у самого Васьки.

Каждый день Васька, которого не покидала мысль о том, чтобы найти прибежище своей маленькой слабенькой дочке, водил ее на железнодорожную станцию, где, забившись под платформу, они встречали прибывающий экспресс Сибирь-Москва. За целую неделю он не взял ни одного пассажира из Грустного. Но наконец пришел день, когда на станции в платках и с мешками появились две женщины, в которых Васька мгновенно признал Елену Николаевну и отвратительную, хотя и котолюбивую Варвару Семеновну. Преследуемые кошками, которых они не замечали, женщины поднялись по железным ступенькам в один из самых дешевых вагонов, где купе с необитыми спальными местами не отделены от коридора. Васька увидел в этом свой шанс. Схватив съежившуюся Жемчужинку за загривок, он швырнул этот прискорбно легкий груз к ногам Елены Николаевны и метнулся прочь. Когда поезд тронулся, он был уже далеко.

Вторжение белой кошки в несметные полосатые ряды московского кошачьего населения одновременно и выполнило жизненную задачу Мурочки, и положило этой задаче конец. Органически не способная к общению с сородичами, она не могла принести приплод; но она принимала блюдце теплого молока, свою долю семейного обеда и уютное местечко для сна как дань, заслуженную самим своим существованием как кошки.

Жизнь Елены Николаевны после освобождения была сложнее. Она вернулась в провинциальный медицинский институт, который в свое время закончила, и — но с какими тяжкими усилиями и жертвами! — сумела устроиться в аспирантуру, после чего, ценой новых усилий и с посторонней помощью, перевелась в Москву, где ей предложили место в Московском институте стоматологии.

Там ей суждено было испытать короткое счастье с молодым коллегой, который позже погиб на фронте, оставив ее с маленькой дочкой, древним зубоврачебным креслом и стареющей Мурочкой. Дочь целые дни проводила в детском саду, Мурочка тоже не доставляла хлопот, зато с креслом, невозмутимо безжизненным, дело обстояло сложнее. Оно было и благом, и тяжким бременем. Оно помогало Елене Николаевне при многих финансовых неурядицах — когда настает нужда, всегда можно рассчитывать на частного пациента. А с другой стороны (всегда есть другая сторона), оно было таким громоздким, что остальной мебели и всем перемещениям в комнате оставалось лишь немного места у стен. Но, хуже того, оно постоянно угрожало душевному спокойствию Елены Николаевны. В любой момент недружелюбный сосед по коммунальной квартире мог донести на нее финансовым органам. Это было не слишком вероятно, потому что каждому удобно иметь под рукой первоклассного дантиста. Но стремление к острым ощущениям и праздность порой бывают не хуже откровенной злобы, а в квартире весь день оставалась некая неприятная старуха, которая пила сердечные капли и высовывала голову в коридор всякий раз, как Елена Николаевна проводила пациента в свою комнату. Больше того, то и дело ей удавалось открыть входную дверь, прежде чем до нее успевала дойти Елена Николаевна. Впрочем, даже у этой бдительной и злобной карги был племянник с пораженным коренным зубом.

Кресло чересчур занимало мысли Елены Николаевны, и часто во время ночной бессонницы она решала продать его. Но пациенты с надежными рекомендациями, которым было строжайше запрещено договориваться о приеме по телефону или открыткой, означали лыжный костюмчик для маленькой Анюты зимой и отдыху моря летом. Поэтому, когда дородная дама в дорогой меховой шубе пробормотала сквозь щель в дверном проеме, вход в который преграждала цепочка, что она пришла от надежного человека, цепочку отбросили и посетительницу впустила сама Елена Николаевна. Оказавшись в своей комнате, Елена Николаевна с профессиональным интересом выслушала знакомую горестную повесть и сочувственно улыбнулась, услышав ее известный конец:

— Я надеюсь, вы сможете мне помочь. Доктор Каплан говорит, что вы очень заботливы и не причините лишней боли.

— Я думаю, таковы все зубные врачи, — кратко ответила Елена Николаевна и попросила посетительницу расположиться в кресле.

С молящим взглядом пациентка занесла ногу в меховом сапожке, чтобы залезть на ужасный трон, как тут же отдернула ее и коротко вскрикнула, завидев кошку, свернувшуюся клубком на сиденье. Белая кошка с темными ушами.

— Мурочка! — прошептала она и повернулась к Елене Николаевне. — Елена Николаевна, я вас сразу узнала. Вернее, я была почти уверена, что это вы. Но вы меня не признали, и я ничего не сказала. — В тот самый миг, когда посетительница проявила такое волнение при виде Мурочки, Елена Николаевна узнала в стоящей перед ней преуспевающей даме мерзкую Варвару Семеновну, которая теперь, с бледным лицом, на котором выделялись густо накрашенные губы, отступала от нее. — Вы, конечно, помните, как я держала Мурочку в своем одеяле всю дорогу до Москвы.

— Я все помню, — строго произнесла Елена Николаевна. — Садитесь в кресло, если хотите, чтобы я взглянула на ваши зубы. Слезь, Мурочка. — Старая кошка с оскорбленным видом взобралась на подлокотник кресла, тяжело спрыгнула на пол и заняла место на диване.

С того момента, как она узнала Варвару Семеновну, голова Елены Николаевны превратилась в поле битвы. Она говорила себе, что лагерный доносчик всегда таким и останется. Она думала, что никто у нее на работе и в коммунальной квартире не знает о ее лагерном сроке, а если Варваре Семеновне взбредет донести, что она уклоняется от налогов, то все выйдет, не может не выйти наружу. Все десять лет, прошедшие после освобождения из лагеря, Елена Николаевна боролась с этим страхом, и до сих пор, переходя улицу, стремилась избежать взгляда милиционера на перекрестке. Но теперь страх подсказывал ей, что разумнее всего вести себя так, словно прошлое забыто. Во время лечения Варвара Семеновна ничего не предпримет, а когда все закончится, Елена Николаевна продаст это кресло.

— Откройте рот пошире, пожалуйста, — сказала она, внимательно изучая воспаленный проем в деснах ненавистной ей женщины. — Все ясно, — спокойно продолжала она, — это займет три-четыре сеанса. Вы сможете прийти завтра к шести?

Смиренным, едва ли не льстивым голосом Варвара Семеновна ответила согласием.

— Да вы волшебница, — сказала она. — Я почти ничего не почувствовала.

Когда она покидала загроможденную комнату, Мурочка вопросительно подняла голову, оперлась на спинку дивана и напрягла передние лапы, зевнув во весь рот. Потом она сомкнула зубы над розовым гротом своей пасти, ее лапы и хвост расслабились, и она заснула на диванных подушках прежде, чем за Варварой Семеновной захлопнулась дверь.