Бегство со Светлого берега
Шрифт:
Кончилось тем, что Оливия поехала за город в поисках маленькой женщины, но той не было дома; это, однако, не помешало Оливии рассказать, вернувшись, кучу всякого вздора. Когда никто не отозвался на ее звонок, она заглянула в окно на первом этаже и обнаружила уютную гостиную. На камине расположились фарфоровые статуэтки, в углу дедушкины часы, ковер выглядел и в самом деле хорошим, а в другом углу стояла огромная ваза из слоновой кости, заполненная чертополохом. В комнате было два стола, один стоял у стены, а на нем зачехленная пишущая машинка и кипа бумаги; на другом столе, стоявшем под самым окном, Оливия, поднявшись на цыпочки, смогла разглядеть плоскую металлическую коробку и замшевый мешочек с распущенным шнурком. Оливия была уверена, что кроме этих знакомых предметов
— Это все? — спросила Джейн.
— Не совсем. Я уверена, что в холле, рядом с вешалкой, я видела ручку детской коляски.
— Полно, Оливия!
— Ты хочешь сказать, что не веришь мне?
— Я поверила в вазу с чертополохом и в фарфоровые статуэтки, но ни на секунду не поверила в доску для скрэббла; после этого стало ясно, что ты зашла чересчур далеко и выдала себя.
— Я хотела только посмешить тебя.
— Ты перестаралась. Я сразу поняла, что детская коляска это неправда.
— Откуда ты могла знать?
— Я знаю Дэна.
— Когда-нибудь какая-нибудь женщина покажет тебе, что ты ошибаешься.
— Может быть, это будешь ты. Стоит подождать еще двадцать пять лет, чтобы посмотреть, как ты будешь толкать коляску в Кенсингтон-гарденс.
— Через двадцать пять лет нам будет по семьдесят пять.
Для двух пятидесятилетних женщин эти слова значили не больше, чем для девушки семнадцати лет. Они просто не могли представить себя в семидесятипятилетнем возрасте, как большинство людей не могут представить себя мертвыми.
В тихой заводи Блумсбери перемены и упадок были менее заметны, чем в других местах Лондона. Заборы, заклеенные рекламными призывами выпить чашечку чая или кружку «Гиннесса», скрывали места падения бомб, и дикие вьюнки пробивались за изгородью сквозь навороченные камни; но потом пришли люди с бульдозерами и кранами и в один день снесли заборы и увезли камни вместе с вьюнками. Лишь упорные кусты крапивы продолжали произрастать во все время строительства; дамы больше не приезжали из предместий, чтобы обменять романы у Мьюди[100], который наконец уступил в конкурентной борьбе более современным библиотекам, раскинувшим свои отделения по всей Англии. Австрийские официанты в Венском кафе уже не вставали нехотя, отрываясь от игры в шашки в задней части зала, чтобы обслужить посетителей, следующих из Британского музея, — все они были интернированы во время Первой мировой войны, которую в то время наивно называли Великой войной. Но ланч-бар на Оксфорд-стрит, из окна которого Джейн увидела голову и плечи Дэна, стоял неколебимо, он лишь слегка уступил духу времени, вдруг включив пластик в свой интерьер.
В последующие годы события в жизни Джейн и Оливии происходили во все более стремительном темпе. Сначала у Оливии был нервный криз и она провела десять месяцев в больнице. Когда она выздоровела, Джейн отвезла ее долечиваться к своему холостому брату Хилари, который был викарием в Девоншире. Оттуда, ибо чудеса никогда не прекращаются, Оливия вернулась помолвленной с Хилари. Детской коляски в Кенсингтон-гарденс не появилось, но союз этих двоих представлял собой вполне нормальный образчик супружеской жизни; во всяком случае, Хилари теперь питался и одевался лучше, чем когда-либо в своей жизни.
Раньше именно Оливия следила за мелочами быта; она возобновляла подписку на библиотеку «Таймса» и в клубе «Книга месяца», и она же записывала Джейн на сеансы в салонах красоты. После ее дезертирства Джейн уже не так регулярно занималась своей кожей, мыла голову дома, а на маникюр ходила только тогда, когда ее ногти начинали ломаться от ударов по клавишам пишущей машинки. Теперь, если ей хотелось что-нибудь почитать в постели, она скользила взглядом по полкам, где книги, привезенные ею из дома, а также небольшое собрание, купленное у букинистов, когда она впервые появилась в Лондоне, терпеливо ждали своего часа. В ее голове украдкой начал свивать гнездо девятнадцатый век, и теперь, когда незнакомые ей женщины писали ей, обращаясь за советом
и помощью (на самом деле желая, как ей было известно, облегчить свою душу), она сравнивала их с неудовлетворенными героинями романов и мемуаров девятнадцатого века. Если Дэн не был истинным Дэном, то не стала ли она сама новой Джейн Карлайл, лелеющей свою обиду на вечно хмурого мудреца, которому посвятила жизнь?Прошли еще годы, и книга Дэна вышла в свет, тоненький томик с широкими полями, большинство страниц которого содержали причудливые описания эксцентричных родственников: «Мой отец», «Бедный старый дядя Джо, который играл на флейте», «Кузина Иззи», величавая бабушка Перкинс, носившая парик и румянившая щеки до последнего дня своей жизни. Все остальное представляло не более чем пересказ «Красных пастбищ». Это была Книга Месяца; обозреватели с трудом сдерживали зевоту, а издатели пытались поправить дело такими заголовками, как «Проза, проникнутая чувством» (Скоте Нейшнл Обсервер), «Ностальгическая проза» (Глазго Геральд), «Живые воспоминания о начале коллективизации в Советском Союзе» (Нью Репаблик).
Джейн увидела Дэна год спустя на презентации автобиографии еще одного нового писателя. Входя в зал, она услышала, как одна женщина говорила другой: «Если бы кто-нибудь смог создать ему подходящие условия…» Джейн посмотрела туда, куда смотрела говорившая, в сторону низенького стола, уставленного бутылками и стаканами, в эркере гостиной издателя. Среди сидевших за столом выделялись две фигуры; один, очевидно, виновник торжества, был человек еще молодой, но уже с опустошенным лицом и тревожным взглядом из-под косматых бровей; другой был Дэн, развалившийся, почти улегшийся, в глубоком кресле. Дрожание подвесок хрустальной люстры, висевшей посреди потолка, самым немилосердным образом отражалось в уголках его водянистых глаз. Пока Джейн рассматривала его, добродушный джентльмен подошел к столику и положил руки на плечи обоих писателей.
— Когда же следующие книги, мальчики? Follow up, follow up, follow up, till the field ring again and again![101]. Это секрет успеха, мальчики!
Вымученные улыбки писателей потрясли Джейн до глубины души. На цыпочках она вышла из зала. Дома у нее была назначена встреча с декоратором, ибо она наконец решилась убрать колокольчик с двери и перекрасить ее.
Асфодели в саду[102]
Выглянув из-за журнала, прислоненного к тостеру, Амабель осмотрела лица сидевших за столом. Этим воскресным утром все в Лондоне были мирно заняты едой и питьем, и она понадеялась, что они не откажутся поддержать беседу. И вот, ударив суставом пальца по загнутой уголком странице, она произнесла:
— Здесь пишут, что, если люди не ведут с кем-нибудь разговора, они обязательно разговаривают сами с собой.
Чарльз поднятием брови в сторону матери обозначил любезный ответ. Дороти поставила чашку и с неожиданной энергией заявила, что это совершенная правда, по крайней мере поскольку это касается ее: иногда она хочет и не может остановиться. Их пятнадцатилетняя дочь Цинтия сказала:
— Гемма[103] всегда говорит с собой, когда она одна. Да, гемма. Сегодня утром твоя дверь была открыта и, проходя мимо, я слышала, как ты говоришь: «Ну куда же вы задевались на этот раз, хотела бы я знать?»
— Я говорила не сама с собой. Я говорила со своими туфлями, — парировала Амабель. Она повернулась к Чарльзу. — Тут говорится, что каждый ведет нескончаемый диалог с собою.
— Как миссис Блум[104], — сказала Дороти.
Амабель подумала, что их разговор еще более бессвязен, чем непрерывный поток воспоминаний миссис Блум.
— Скорее как мистер Блум, я полагаю.
— Я отказываюсь отождествлять себя с кем-либо из Блумов, — сказала Фрэнсис Лидделл, которая пришла дать урок музыки Цинтии, но ее уговорили выпить сначала чашечку кофе. — И откуда автор из «Сайентифик Америкен» знает, что происходит внутри других людей?