Бегство со Светлого берега

Уборная возвышается, как будка часового, между кучей компоста и глубокой ямой, образованной двадцать пять лет назад взрывом немецкой гранаты; она никогда не пересыхает и никогда не переполняется, и владельцы дачи используют ее как удобное хранилище воды для полива клубники и помидоров. Компост теперь покрыт садовым мусором и опавшими листьями, скрывшими от взгляда мерзкое содержимое кухонных ведер; вездесущий вьюнок укоренился на верху кучи, у дальнего ее края, и взбирается теперь на стену уборной.

Тяпа погнался за крысиным хвостом, высунувшимся из компоста; всю прошлую неделю пес каждое утро пытался поймать его, но и теперь никак не может найти точку опоры в куче листьев и вынужден отступить. Муж и жена деликатно отошли на другой конец сада, потому что от внутренней стороны двери уборной оторвалась ручка и теперь ее нельзя закрыть до конца. Без их деловитого присутствия сад выглядит беднее и печальнее; немногие астры и георгины, склоняющиеся над спутанными сорняками, как половые щетки, скорее наводят тоску, чем радуют взор; не слышно и пения птиц. Не о чем и петь. «Одинокий», «брошенный» — вот, кажется, единственные слова, которые применимы к саду и ко мне. Но когда пальцами, жесткими, как дверные петли, я тяну на себя дверь, из темноты мне кивают пестрыми головками три вьюнка, как пятна света во тьме.

Возвращаясь в дом, я останавливаюсь на миг, услышав несколько резких нот, прозвучавших во влажном воздухе. Глупенький дрозд, думаю я с жалостью, ему бы давным-давно уже быть в Пакистане. Ноты повторяются, громкие и случайные, — это всего лишь мальчишка свистнул на дороге.

И все же сердце мое забилось веселее, и весь день я вспоминаю три вьюнка. Я знаю, что они завянут и опадут на следующий день — у цветка вьюнка нет завтрашнего дня, но я насчитала девять остроконечных почек на стебельке. Нескольких солнечных дней и света, просочившегося сквозь неплотно пригнанные доски, хватит, чтобы росточки могли просуществовать все то время, что мне осталось пробыть на даче. Каждый раз, как я прохожу мимо хозяйки и ее мужа, я задаю себе вопрос, заметили ли они этих ярких гостей. Но ни слова не сказано по этому поводу, и я, не в силах сдержаться, спрашиваю Сергея Михайловича, который обрезает веточки и побеги на вишне, видел ли он их.

Как обычно, он выпрямляется и смотрит мне в глаза. «Видел».

А на следующий день, когда я прохожу по садовой тропинке и открываю дверь уборной, меня встречают мрак и запустение. Я погружаю пальцы в щель и извлекаю кусочек бледно-зеленого стебля, который, очевидно, был обрезан с другой стороны. Только тогда я вспоминаю, как замер лязг садовых ножниц, когда я проходила мимо Сергея Михайловича, и понимаю, что это я предала вьюнок этим ужасным лезвиям. О женский язык, всегда готовый поведать о своей любви! О любви, о которой следует молчать.

Я не встретила ни одного из них до самого вечера, когда Сергей Михайлович вышел из дома, одетый по-городскому, оставив открытой дверь для жены, которая была еще в доме.

— Сергей Михайлович, — спросила я его, — зачем вы срезали convolvulus? Он скрашивал мое одиночество. — В волнении я употребила английское, в сущности латинское, название, но, будучи садовником, он понял меня. Вновь вежливый кивок, легкая улыбка, насмешливо приподнятая бровь и глубокий-глубокий взгляд. Весь набор трюков. Но он больше не работает. Я чувствую себя так, как, наверное, чувствовал Иона, когда Господь произрастил растение и оно поднялось над Ионою, чтобы над его головой была тень, а на следующее утро послал червя, чтобы тот подточил растение и оно засохло, а потом спокойно спросил Иону: «Неужели так сильно огорчился ты за растение?»^[92]. Как Иона, я могла бы ответить: «Очень огорчился, даже до смерти».

Лариса Андреевна, выйдя из дома, повторила с упреком, закрывая и запирая за собой дверь: «Он скрашивал ей одиночество». И тепло улыбнулась мне. Впервые за все время.

— Зачем он это сделал? — спросила я.

Она пожала плечами.

— Спросите у него. До свиданья, Айви Вальтеровна.

Да, это Даниил^[93]

Одна из четырех лопастей вращающейся двери ланч-бара на Оксфорд-стрит вытолкнула даму к высокому табурету у стойки. Любезным, но не допускающим возражений тоном она заказала чашку черного кофе и сэндвич с сыром, положила на стойку роскошно изданную книгу карманного формата, облокотилась на нее довольно острым локотком, подперла чересчур острый подбородок ладонью и стала разглядывать улицу сквозь окно. Бармен Фред, отнюдь не введенный в заблуждение ее тщательно отработанной, сияющей улыбкой, решил, что ей лет пятьдесят, ни больше ни меньше, но прежде чем он успел как следует к ней приглядеться, она уже вскочила с табурета и снова была на улице. Минуту спустя она вернулась, ведя за собой джентльмена в пальто из верблюжьей шерсти. Вдвоем они прошествовали к брошенной книжке, полной чашке кофе и нетронутому сэндвичу и, прислонившись к стойке, завели громкий задушевный разговор, словно бы, как с неодобрением подумал Фред, помещение принадлежало им одним. Фред ждал, скрестив руки, среди своих алхимических приборов, но второго заказа не последовало; у джентльмена не было ни минуты времени, и они продолжали стоять, изливая друг другу душу, пока всем в баре не стало известно, что ее зовут Джейн, а его Дэн и последний раз они виделись в отеле «Метрополь» в Москве двадцать пять, нет, двадцать шесть лет назад. Мужчина, Дэн, торопился на встречу, на которую уже опаздывал, когда Джейн выхватила взглядом через окно его лицо и плечи. Фред видел теперь, что у него добрые умные глаза и слабые лицевые мышцы. Джейн осталась одна, допила свой остывающий кофе, откусила от сэндвича, расплатилась у стойки и выскочила из бара.

На улице Джейн на мгновение остановилась, чтобы взглянуть на свое отражение в зеркале, выставленном в витрине мебельного магазина; фигура ее, подумала она, была хороша, как всегда, но не лицо; несмотря на постоянный массаж, зарождающийся мешочек под слишком острым подбородком был покрыт паутинкой морщинок, и еще ей казалось, что с каждым днем ее глаза и рот проваливаются все глубже, становясь все ближе к костям черепа. Ей не удавалось вспомнить свое лицо двадцать шесть лет назад, хотя она точно помнила, как была одета в тот день, когда встретила Дэна в Москве. Капризным движением она отвернулась от зеркала и направилась дальше, спрашивая себя, чего ради она устремилась к Фортнуму и Мэйсону^[94] за апельсиновым чаем для человека, который, вероятно, предпочитает кофе. И почему, в конце концов, она позвала Дэна на завтрак? Разве ланч не был бы удобнее для обоих? Она прекрасно знала почему — каждый день к ланчу возвращалась Оливия, а Джейн хотела, чтобы Дэн принадлежал только ей.

Чайник, тонкие ломтики бекона, клинышки тостов на фарфоровой решетке уже с полчаса стояли на плитке; сама Джейн была готова уже час назад — бледный свитер и песочного цвета брюки, помолодевшие (как она надеялась) кожа и волосы. Но прежде чем в ней успело накопиться раздражение, за стеной остановился лифт и колокольчик на двери задергался, движимый неумелой рукой.

Дэн стоял в дверном проеме с шляпой в руке, переводя взгляд с голубых тарелок на шкафу на бархатцы в фаянсовой вазе кремового цвета, пока Джейн не попросила его повесить шляпу и поставить кейс.

— Не стой тут и не разглядывай этот хлам, ты заставляешь меня нервничать. Все досталось мне из Суффолка, после смерти последней моей тетки.

— И даже эти старинные английские обои?

Джейн объяснила, что шпалеры в цветах на стенах и колокольчик на двери были неудачной задумкой декоратора; она давно собирается избавиться от них.

— Я побелю эти стены, сделаю их белыми с голубоватым оттенком.

Но Дэну обстановка нравилась такой, какая есть — Маленький Домик в Аллингтоне, что в Блумсбери^[95].

— Теперь я знаю, что представляет собой Блумсбери.

Джейн возразила ему, что ничего он не знает: Хэндел-стрит это не тот Блумсбери, о котором он думает.

— Писатели здесь не живут — если только не считать писательницей меня, — Вирджиния^[96] бы меня к ним точно не причислила.

— Я не знал, что ты писательница, Джейн.

— Я веду колонку для женщин в журнале.

— Миссис Одинокие Сердца!

Когда же Джейн попыталась вытянуть из Дэна сведения о его писательстве, он отвечал уклончиво и, как ей показалось, погрустнел. Разговор как-то переключился на игру в скрэббл; Дэн, как оказалось, всегда оставлял место для складной доски в чемодане или рюкзаке и часто играл правой рукой против левой в ночные часы в номерах отелей. Джейн предпочитала анаграммы; она находила, что они лучше, чем скрэббл, снимают напряжение, и для них не надо ни искать карандаш, ни составлять утомительные колонки цифр. Она достала коробку со словом «Анаграммы», написанным на крышке ложноготическим шрифтом. Дэн был поражен сумасшедшим проворством, с каким она откинула крышку секретера восемнадцатого века и извлекла из ящика не доверху наполненную бархатную сумочку. Резкий стук, с которым она вытрясла содержимое сумочки на крышку, напомнил Дэну, выросшему в деревне, звук орехов, высыпаемых на пол сарая. Джейн объяснила простые правила игры в анаграммы, но Дэн не был убежден, что выкладывать слова из букв сверху вниз такое уж расслабляющее занятие. Они сыграли одну игру, за ней другую, когда дверь распахнулась и крепко сложенная молодая женщина влетела в комнату с хозяйственной сумкой, свисающей с одной руки, и с лилией в горшке, которую она прижимала к груди. «Оливия, — воскликнула Джейн, — иди сюда и поздоровайся с Дэном». Молодая женщина проследовала мимо Дэна к узкой дощатой двери за его стулом, и его любезная попытка взять из ее рук сумку осталась не более чем бесцельным движением в воздухе. Она зашвырнула сумку за дверь и вернулась в комнату, держа горшок в вытянутых руках. Серебристый колокольчик лилии вздрагивал в такт ее резким движеньям, а тугая глянцевитая чашечка цветка отбрасывала зеленый отблеск на широкое лицо женщины с заметными морщинами — не такое уж, в конце концов, и молодое.

— Иди сюда, поздоровайся с Дэном, — повторила Джейн уже менее сладким тоном.

Даже не взглянув на нее, Оливия убрала газеты и журналы со столика в эркере и поставила на него горшок.

— Оливия большая почитательница «Красных пастбищ», — сказала Джейн. В ее словах послышалась увещевательная нотка, очевидно, специально предназначенная Оливии, которая наконец произнесла «О, привет!» и протянула крепкую ладонь гостю, но отдернула ее, прежде чем Дэн успел ощутить тепло ее пожатия.

— Правда, славно, Джейн? — спросила она. — Разве это не абсолютное совершенство?