Бельгийский лимонад

— Доставай свою картонку, сверим.

Овсянников и без картонки видел: нет среди заснятых парней ни одного, кто хотя бы отдаленно был похож на Бовина. Спросил, не может ли она вспомнить фамилии ребят — в том порядке, как они здесь расположены?

— Юра, я же была учительницей в начальных классах...

— И что?

— А то, что эта профессия воспитывает в человеке два важнейших качества: аккуратность плюс педантичность.

Говоря это, она перевернула фотографию, и он увидел на обратной стороне столбики фамилий. По рядам. Бовин здесь не фигурировал.

— Евдокия Михайловна, а из 10-го «Б» кого-нибудь помните? Из парней?

— Опять со мной в прятки играешь? Говори прямо, кто интересует?

— Кремке...

— А, из немцев, помню. Но он наш немец был, советский, на него не греши. Высокий такой, ладный, ему многие из девчонок глазки строили. Кто о нем мог бы рассказать, так это Анохин, Саша Анохин — они были друзьями...

Все сходилось на Анохине. И на Кремке. Как она сказала — высокий был? Что значит — высокий, низкий? Лучше бы с чем-то сопоставить. Если так:

— Евдокия Михайловна, вот вы сказали про Кремке: высокий был. Посмотрите, пожалуйста, на меня, постарайтесь вспомнить: выше был, чем я? У меня, как видите, средний рост.

Она отошла в угол комнаты, оглядела его, махнула рукой:

— Хоть везде и пишут про нынешнюю молодежь — акселераты, дескать, и все такое, а... В общем, ты, Юра, против него мелковат. Не обижайся только. Не обиделся?

Нет, не обиделся — расстроился; у сегодняшнего Бовина рост был именно средний. Впрочем, учительница могла идеализировать тогдашнего Кремке, девушки обычно мечтают о высоких, а мечтам свойственно обретать в воспоминаниях контуры реальности. Так что нечего раньше времени ставить на этой версии крест, надо ждать возвращения Анохина.

Впрочем, допустимо ли раньше времени ставить крест и на утверждении Бовина насчет 10-го «А»? Тот факт, что его фамилию не смогли припомнить ни Евдокия Михайловна, ни Цыбины, еще ни о чем не говорит: слишком много минуло лет. И что на групповой фотографии не запечатлен, тоже еще не доказательство: мог в тот день приболеть, куда-то отлучиться... Да мало ли что?

Значит, что же? Значит, надо продолжить опрос тех из выпускников, кто находится в Орле. Продолжить опрос, не пропустив ни одного адреса. И надо в течение дня выбрать время, позвонить Шулякову, попросить, чтобы послали официальные запросы в Москву, в Алма-Ату, в Харьков — соклассницам, которых назвала Евдокия Михайловна, выпускникам, упоминаемым в списке майора Скочемеса.

Продиктовать адреса, попросить сделать запросы. И не в течение дня позвонить, а прямо сейчас, не откладывая. Поехать к полковнику Герасимову и от него позвонить. Тем более, что если тут, в Орле, день еще только-только начинает набирать обороты, дома время уже к обеду.

Закон подлости продолжал действовать: полковника на месте не оказалось. Не оставалось ничего другого, как обратиться к дежурному, объяснив, для какой цели необходима служебная линия связи.

Так и сделал, и уже через десяток минут услыхал в трубке знакомый голос, только не Шулякова, а Голикова (Шуляков, как сообщил Владимир Константинович, в командировке). Обрадовавшись хорошей слышимости и не зная, как долго она будет сохраняться, прежде всего поспешил продиктовать Голикову адреса тех, кому следовало послать запросы. Потом стал рассказывать о результатах первых опросов, о групповой фотографии, а под конец, стараясь сохранить сдержанность, выложил главное:

— Я тут начал разрабатывать одну версию...

— Версию? — переспросил Голиков.

— Понимаете, Владимир Константинович, у них тут, в этой школе, был еще один выпуск в сорок первом, из параллельного десятого «Б», так там... Короче, через два дня кое-что прояснится, а то по телефону всего не расскажешь.

— Ю-юрий Петрович, — мягко, нараспев, со своей обычной деликатностью проговорил Голиков, — у вас, как я понимаю, начинает складываться убеждение, что наш знакомый — не совсем тот человек, за кого себя выдает?..

И прервался, не то ожидая от Овсянникова подтверждения, не то подыскивая слова, которые донесли бы наиболее полно мысль, в то же время не обидев собеседника. И Овсянникову вдруг зримо представилось, как сидит сейчас у телефона за три тысячи километров отсюда этот 45-летний, всегда собранный человек и как наползает на его смуглое, красивое лицо, неотвратимо наползает тень озабоченности: как бы этот Овсянников не вообразил себя в роли Шерлока Холмса и не позабыл о поставленной перед ним задаче...

— Но я что думаю, — продолжал между тем Голиков, — может, нам сейчас не спешить с версиями? У нас же пока этап исследования, идет накопление фактов, здесь, мне кажется, версии преждевременны. Вот когда перейдем от исследования к расследованию, на той стадии допустимо будет строить версии.

— Наверное, я не так выразился. Точнее, не совсем так. Не версия это, конечно, просто дополнительная линия исследования.

Он хотел еще добавить, что полковнику нет оснований беспокоиться, старший лейтенант Овсянников не витает в облаках, понимает, что и зачем, к основной линии внимания не ослабит, но тут Голиков сказал с неожиданно теплыми нотками в голосе:

— А теперь, Юрий Петрович, хочу вас поздравить...

— Что, обнаружилась какая-то новая зацепка? — не дослушав, вырвался вперед Овсянников.

Голиков рассмеялся, спросил:

— Вы что же, кроме запросов, ответов, версий, зацепок, ни о чем другом уже и думать не в состоянии? Домой-то выбрали время позвонить?

Овсянников, увы, не удосужился еще поговорить с женой, ему стало неловко, что дождался такого напоминания.

— Галина не обидится, — попытался отшутиться, — она у меня, как это теперь по-модному, из экстрасенсов, ей и на таком расстоянии ведомо, что муж здесь не прохлаждается... Но я вас перебил, простите!

Оказалось, ему присвоено очередное звание, со вчерашнего дня он уже не старший лейтенант — капитан. Как говорится, солдат спит, а служба идет.

Хотя, конечно, если без ложной скромности, четвертую звездочку на погоны он не выслужил — заслужил, не было такого, чтобы работа его искала, а не он ее. Правда, это воспринимается у них как обыденность. Без придыхания.

Закончив разговор, Овсянников пристроился тут же, возле дежурного, составил «обходной лист» в расчете на два дня. Программа нарисовалась насыщенная. Даже слишком. Впоследствии, оглядываясь на этот двухдневный марафон, сам подивился тому, что удалось перелопатить столько дел.

Больше всего времени ушло, против ожидания, не на опросы бывших выпускников (все пятеро утверждали, что впервые слышат такую фамилию; никто из них не опознал Бовина и на картонке), а на проверку детдомовской линии. Решающее значение имело тут содействие здешних чекистов, которые помогли ухватиться за конец живой цепочки — вывели на бывшую воспитательницу детдома № 2 Раису Ивановну Милютину.

Несмотря на преклонный возраст (год рождения 1904-й), Раиса Ивановна не могла пожаловаться на память. Бовин? Нет, среди детдомовцев предвоенного времени такого не существовало. Твердо.