Белград

Вошел распорядитель из погребальной службы, а с ним факельщик, сгрузивший на скамью свой огненный припас, сказавший:

– Прямо пьета Микеланджело!

– Да зачем же вы на лавке с герр Чехов, – причитал распорядитель, деловито снимая мерки с покойного. – Да неужели же вас из гостиницы выселили?

Ольга молчала, слёзы текли и текли. Распорядитель продолжал бубнить:

– В здешних гостиницах постояльцы крайне боятся смерти. Поэтому покойников в номерах не допускают. Но и исключение быть должно, дорогая фрау Чехов.

Факельщик, увидев оставленный тут же «Вишневый сад», всплеснул руками. Лёвушка, вошедший вместе со Швёрером, смотрел на покойника во все глаза. Будто только сейчас признал Чехова.

Когда все, кроме «вдовы», по просьбе Швёрера вышли, тот раскрыл докторский саквояж, достал такой же, как у Ольги, тюбик грима, выдавил на палец, подмазал покойному шею, начавшую синеть. Потом, обойдя скамейку, носовым платком растушевал, приглушил подводку на веках бродяги. Подмигнул:

– А то Чехов у вас, Ольга Леонардовна, похорошел посмертно.

Ольга поняла, что Швёрер в курсе дела. И все хлопоты Чехов перед побегом поручил ему. А она – поспешила.

– Какую дату смерти ставить в свидетельстве? – спросил Швёрер.

Ольга, снова всего лишь чеховская актриса, не жена и не вдова, прихватив «Вишневый сад», из которого выпала эта насмешка-роза, вышла из часовни на воздух. В факеле, воткнутом в землю, трепетал живой огонь. Голосили первые птицы. Возвращаться к трупу не хотелось. Поджав ноги, села на траву возле огня. Закружилась над ее головой черная тропическая бабочка и, покрасовавшись у пламени, полетела прочь.

Рассвело.

* * *

Весна была поздняя, в конце мая сирень у подъезда так и не распустилась.

Руслан собирался в Сербию. Его друзья уже уехали – в Турцию, в Израиль… Кто-то получил работу, кто-то просто улетел еще в марте, втридорога, куда придется. Руслан отправлялся «в командировку», но обратного билета не взял. Говорил, что первые две недели поживет в отеле, займется поисками квартиры. Аня удивилась.

– Ну, в гостинице месяцами жить дорого, а мы проект только запускаем. И тебе надо куда-то приехать.

– А точно надо? Ты же вернешься.

– Не уверен.

– Это что? Эмиграция?

– Слушай, ну мы же хотели пожить в Европе. И потом, говорят, что скоро границы закроют, или еще хуже…

Собирал маленький чемодан, который влезал в ручную кладь. Но он с эдаким и год проживет.

К тому, докрымскому разговору о свадьбе они не возвращались. Жизнь текла странная: те же тележки в «Пятерочке» и нудные пробки, только вот прохожие всё чаще избегали смотреть друг другу в глаза. Угрюмая бетонная остановка возле дома стала еще мрачнее. Порой там звучало «мобилизация» и «служил, не служил».

Руслан регистрировался на рейс с телефона, не поднимая головы:

– Как квартиру найду – сразу покупай билет.

Аня нахмурилась.

– Ну, точнее, я тебе по видео покажу варианты или фотки пришлю. Сама выберешь.

– Что я там буду делать?

– Ты же на удаленке, – Руслан отложил телефон, посмотрел на часы, цокнул языком. – Слушай, пойдем уже, мне еще надо смотаться по делам до вылета. Документы подписать. Поедешь со мной?

– Угу, – Аня натянула водолазку, джинсы, кеды.

Руслан гнал, сигналил, матерился. Возле центра «Мои документы» встали в пробку.

– Вон же он. Давай пешком дойдем, – предложила Аня.

– Нам не сюда.

Руслан снова превышал. Ане вспомнилась та безумная поездка на такси с мамой в Крыму. Спасатели тогда вскрыли замок лишь под утро, до вылета оставалось три часа, ехать – два как минимум. Аня обещала таксисту приплатить, их подбрасывало на кочках, будто машина сломала подвеску, мать сзади укачивало. Мелькали груды арбузов на обочинах, пыльные указатели, подпрыгивало над морем солнце. Ни о каком лирическом прощании с Ялтой речи не было.

Руслан чертыхался, посматривал на часы, весь напряженный, как они тогда.

– Давай я завтра отнесу документы? Ты хоть с Москвой попрощаешься нормально.

– Нет, у тебя не примут.

Остановились возле здания «Чертановский отдел ЗАГС». В четверг вокруг него было пусто, мужик с огромной камерой подскочил фотографировать «молодых».

– Да мы не жениться, – сказала Аня.

Дядька отнял камеру от лица, оглядел ее черную водолазку и бросил:

– Разводитесь? Сто раз подумайте, а, вообще, один хрен.

Внутри было неприятно гулко, в полированном полу отражались тяжелые портьеры. Бархатный диван, куда Аня села подождать, пропах пылью. Рядом опустилась, разложив свое платье во всё сидение, невеста. Из-под тяжелых ресниц было не разобрать цвет ее глаз, грим изменил лицо, затемнив контуры. Ей могло быть и восемнадцать, и тридцать. Шурша обертками цветов, позади дивана выстроились родственники. Переживали, что жених опаздывает.

– Там пробки, – Ане стало их жалко, кивнула в сторону трассы.

В ответ все враждебно промолчали.

Руслан высунул голову из ближайшей двери, позвал Аню. Она встала, едва не наступив на белопенные оборки, поддернула джинсы, которые бархат никак не хотел отпускать, поспешно вошла.

В комнате – два кресла и столик с бумажным, будто игрушечным флагом. Плотная женщина, чьи кружевца на блузке казались споротыми с платья ожидающей невесты, спросила Руслана:

– Начинаем?

И раскрыла какую-то папку.

– В смысле начинаем? Мы что, женимся? – прыснула Аня.

Руслан отвел ее в сторону, хотя в тесноте секретничать было нелепо: «Послушай, мы же и так хотели; мало ли что будет… ты со мной или нет? хватит уже, я всё решил, договорился, без шума, без родни, как ты любишь; мы задерживаем людей, да и мне улетать скоро; я твой паспорт взял». Аня слышала каждую фразу, но слова точно рассыпались, отскакивали друг от друга. Так было, когда в детстве грохнула градусник и собирала ртуть с пола пальцем, пока мать на работе. Жмешь на шарик, вот-вот ухватишь, – а он превращается в три юркие бисеринки. И так – с каждым.