Белград
Шрифт:
Ева стояла над ним со стаканом чаю. В ее взгляде он прочел то же, что думал о ней: годы берут свое. Впрочем, после ялтинской зимы, штормящей, сыроснежной, все выглядели нездорово. Кто тощал, кто толстел – местных выдавали землистый цвет лица и покашливание. Чехов после отъезда Мапы в Москву – на посмертных выставках Левитана сестра вдруг решила показать и свои этюды – заметил кровь на платке. Не сгустки – так, ниточки.
В подсобке, освещаемой керосинкой, Синани, давно не подстригавший бороды, сидел ветхозаветным старцем. В сухости, необходимой книгам, у Чехова запершило горло; от драного пледа, что
Синани сидел над раскрытой книгой, не читая. Чехов узнал переплет издателя Маркса. Ему вдруг захотелось добавить туда оптимистический рассказ, с воскрешением из мертвых или хотя бы со счастливым браком. Издал же Куприн «Куст сирени», и даже безделицей не считал. Верочка Алмазова спасает мужа, ночью насажав сиреней, где быть их не могло.
– «Нету Кузьмы Ионыча моего», – нараспев прочитал Синани из рассказа. – Хорошо вы тут всё выразили, Антон Палыч. Поговорить о нем – не с кем, «с расстановкой» поговорить.
Чехов молчал. Известие неделю назад напечатали в «Ялтинском листке». Чехов, прочтя, пожалел, что Мапа в отъезде. С матерью обсуждать, чем Синани теперь помочь, без толку: ведь ей за семьдесят, а в эти поры чужая смерть скорее свою притянет. «Листок» от матери спрятал, Арсению велел в оба глядеть, Дарье, кухарке, – помалкивать.
Три дня Синани и Ева не показывались на людях, лавка была заперта. Чехов, посоветовавшись с отцом Василием, оставил во дворе их дома, в беседке, увитой вечнозеленым виноградом, корзину с постными булками и вареными яйцами. Синани яйца вкрутую терпеть не мог, но по иудейскому обряду скорбящим не полагалось иного.
Он встал за спиной старика, положил руку ему на плечо; тот едва не повалился. Заглянул – и впрямь «Тоску» читает. В издании Маркса рассказ занял три страницы – поля широкие сделал, важные.
– Еще дочь, Анисья, осталась в деревне у того ямщика.
– А, – Синани махнул рукой на дверь, за которой притихла Ева. – Моя-то – егоза. Не больно плачет.
Вспомнилась манера мелиховских баб голосить и кидаться на гроб. Горевать полагалось «с выходом»: ближайшим родственникам – сильнее, безутешнее, а уж с дальних – спрос малый, по слезинке.
– Лошади у меня нет. Только вот книги.
– И у меня так, – сказал Чехов, усевшись на какую-то приступочку; саквояж пристроил на коленях.
– Мальчик мой, Йося мой, что же с ним такое сделалось? Третий курс кончал, что в Петербурге могло его так расстроить? Что? Я вам письма его покажу, там всё благополучно: «Папа, всё благополучно». И вдруг – удавленник. Стыд какой… За что нам? – Синани раскачивался, как в молитве, и вдруг замер, уставился на Чехова: – Вы принесли яйца в корзине?
– Нет.
– Значит, Татаринова. Больше всех ей надо, каждый день ходит, рабби привезла из Одессы. А как я ему в глаза посмотрю? Отец я – или я не отец? Зачем она весть напечатала в газетке своей?
Синани утирал слёзы драным вонючим пледом. Ходил по подсобке, пошатываясь, натыкаясь на вязанки книг. Чехов молчал.
– Нету писем. Ева! Хава! Где письма Йоси?
Ева не вошла. Чехов наконец поймал старика за руку, усадил на место. Посчитал пульс. Проговорил спокойно:
– Исаак Абрамович, сочувствую вашему горю. Давайте вот капель примем.
– Зарыли его бог знает где, от бедного отца
далеко. Не по обычаю всё, душа месяц, шлошим по-нашему, мается.Синани опустил голову, обнял толстый марксовский том, застыл.
Чехов думал о Йосе – студенте, которого никогда не видел. Тот не приезжал на каникулы – болтали про давнюю ссору, – и вот как всё разрешилось. Вспомнился Памфилка, белобрысый мальчик, которого не было. Как о нем прикажете говорить, с кем? И впрямь хоть лошаденкам исповедуйся…
Открыв саквояж, Чехов накапал себе валерьянки. Синани протянул руку. Накапал и ему в рюмочку. Выпили молча.
Дверь в подсобку приоткрылась, в щель полился белый южный свет. Запахло лаврушкой: распустившийся во дворе куст прожарило солнцем. Затрещали цикады. Ева, потоптавшись, отошла от двери, но так ее и не закрыла.
По дороге домой Чехов насвистывал. Он твердо решил дождаться возвращения Мапы – и уехать, не советуясь с врачами. Покончить со всем разом; пусть считают этого покромсанного «Архиерея» лебединой песней.
Накопления у него еще остались, да и жизнь на Цейлоне дешева. Будет ходить босиком, удить рыбу, определит, наконец, цвет океана.
Своих он обеспечил в волеизъявлении, братья еще зимой написали отказные письма в пользу Мапы. Ольга пока про завещание не знает, но она теперь пайщица в художественном театре, да и чем надо, он ее обеспечил. Хорошо бы еще в казино выиграть тысяч по двести раза два – и прожить на Цейлоне до самой старости…
У ворот его дома собралась толпа. Дарья стояла прямо ногами в клумбе, затаптывая ирисы, к ней жалась мамаша. Арсений, задрав голову ко второму этажу, почесывал затылок. «Это землетрясение», «Да куда там! Это оползень!», «Нет, это татары. Теперь прогнили мертвецы в земле-то, вот и осел дом. Опора хрустнула», «Сам, сам идет, разойдись». Гудевшая толпа, пропуская Чехова, разом смолкла. На ходу он всё прищуривался и боролся с желанием спросить, что у него дома стряслось. Да неловко вроде.
Сердце чуть унялось, когда не увидел над крышей ни дыма, ни пламени. Слава богу, не пожар.
– Барин, – обратился Арсений. – Вы к стене близко не подступайте только. Видали, во? Трещина прошла какая, воробей влетит – и назад вылетит. А как хрустнуло, звякнуло!
– Царица небесная, – перекрестилась Дарья.
И, словно в подтверждение их слов, раздался треск и звон, будто струна лопнула у самого уха. Из стены выплюнуло блок камней, скрепленных цементом. Глыбина шлепнулась, придавив розовый куст. Юбилейно запахло цветами. Наверху, в пробоине был виден край узкой кровати Чехова, застеленной светлым покрывалом.
«Статский советник ходит за кулисы Александринки собакой лаять за рубль».
«На кресте написано: “Здесь лежит недотепа”».
«Настоящий мужчина состоит из мужа и чина».
Чехов листал свои записные книжки. К делу ничего не подходило.
«Служит факельщиком в погребальном бюро. Идеалист».
«Человек, помешанный на том, что он привидение; ходит по ночам».