Белград

А вот эти заложить, на будущее. Для прозы, исключительно для прозы; пьес, кроме этой, вынужденной, он никогда больше писать не будет. Дела… Как начинал сотрудничать в «Крокодилах»/«Осколках» ради денег, так и заканчивать приходится.

Алексеев засыпал его телеграммами: прошлый сезон нас без пьесы оставили, так хоть к юбилею дайте, дайте. С чего это они на январь будущего, девятьсот четвертого, наметили юбилей моей литературной деятельности, как сосчитали? Двадцать пять лет, говорят. По совести – пишу дольше; еще маленьким, мамаша вспоминала, за завтраком калякал на чем придется. Четверть века. Вечность.

Между тем дом, построенный пятнадцать лет назад, одряхлел. Лестницы отчаянно скрипели, та трещина в спальне, кое-как заложенная камнями и заштукатуренная, потянула за собой перекос в опорах, архитектор Шаповалов только головой качал, сокрушался да присылал счета от геодезистов и каменщиков. Уверял, опасности для жизни в доме нет никакой. Но Мапа, заставшая по приезде разруху, уже год, считай, всё боялась засыпать глубоко, ночами дремала и днем ходила с темными кругами под глазами. Мамаша, тугая на ухо, каждое утро допрашивала ее о здоровье раза по три.

Чехов потер ладони, закашлялся. В доме действовала лишь половина печей. В кабинетном камине большое полено вяло занималось то с одной, то с другой стороны, и никак не сгорало. А между тем март выдался зимний: деревья в саду некстати распустились, дрожат листом. В углу сада, согретая обеденным солнцем, оперилась вишня. Жаль, что одну ее тогда высадил, да всё равно климат здешний не по ней.

– Мапа! – позвал Чехов, услышав, как сестра копошится за дверью. – Сколько градусов в доме?

Мапа, еще более серолицая в светлой шали, наброшенной на голову, ответила:

– Я не поглядела. Да и разбит у нас градусник…

Вышла, затворила за собой дверь – и тут же вернулась:

– Антоша, может, поедем домой?

Чехов молчал.

– Ну что тебе в Ялте? Сад только цветет хорошо, а мы все киснем. Мамаша пневмонию перенесла зимой. Краски стынут у меня прямо в тубах.

Чехов достал бумажный кулек, какие всегда теперь держал под рукой, откашлялся в него. Заметив, как Мапа вцепилась глазами, скорее смял, бросил его в камин.

– Да и некогда рисовать, – уходя бросила Мапа. – Из-за трещин этих вся штукатурка по фасаду облупилась.

– Маша, помнишь, как отец мне физиономию разбил? Я из лавки выбежал, и барышня меня своим платочком утирала.

Мапа держалась за косяк двери, как будто и он мог обрушиться:

– Ну вот скажи, на что, на что ты Еве Синани денег дал? Ведь она мотовка! У нас у самих…

– Не плачь, говорит, мужичок, до свадьбы заживет, – Чехову не хотелось сестру слушать, он и сам знал, что дом эдак скоро развалится. – Красивая была барышня, из помещиков, как их?

– Яшневы.

Мапа посмотрела подозрительно, добавила:

– Она в Париж уехала.

– Дед Егор у них был крепостным. Теперь вот мои пьесы император смотрит.

Огонь, минуя полено, добрался до кулька с мокротой, зашипел, прибрал, как не было. Мапа смягчилась:

– Антоша, надо бы дом шкурить и красить заново.

– Настоящий мужчина состоит из мужа и чина, – усмехнулся Чехов.

Открыл ящик, откуда заканючили и заупрекали ненаписанной пьесой Ольгины письма. Засунул руку поглубже, выудил десятирублевки, что прислали за переводы его на немецкий. Протянул сестре пригоршню растрепанных банкнот. Расправила, рассовала по карманам. Звякнули у нее на поясе ключи. И вся она, с этими упавшими плечами и шалью, стала на монашку похожа. Ушла.

Чехов потер щеку, словно дюжий отцовский кулак ее только что припечатал. Написал:

«Действующие лица:

Лопахин, купеческий сын, интеллигентный человек с хорошими манерами».

Зачеркнул, исправил. Осталось:

«Лопахин, купец».

Набросал остальных списком. Представил Яшневу, всё еще красивую, но тронутую увяданием женщину, в платье, как у Ольги. Скажем, она возвращается из Парижа в свое таганрогское имение. А там…

Летели страницы, первое действие к обеду вчерне было готово. Выстроился сюжет.

На верхушке листа Чехов приписал: «Комедия».

Почувствовал, что согрелся. Приоткрыл окно, Арсения, рыхлившего клумбы, отослал на телеграф, отстучать Алексееву: «Будет вам пьеса, если клянетесь взять себе гл. роль. Чехов».

Внизу вход на Белую дачу уже осаждали гости. Татаринова привела генералов, у которых дом Чехова был в обязательной крымской программе. Мамаша, как старый лакей, всё просила их в гостиную, и сокрушалась, что Мапа выскочила встречать в легком пальто.

* * *

На втором этаже, куда Аня, проклиная каждую ступеньку, поднимала мать – хромую, с перебинтованной в приемном покое ногой, – их ослепило фонариком. Когда он погас – разглядела хозяйку у дверей квартиры. Вид у нее был странный: отвертка в руках, потная челка.

– Мы же с вами на утро договорились, ключи отдать… – начала Аня, предчувствуя неладное.

– Я-то помню, только вот замок у вас – тю-тю. Ну, полиция приедет, разберемся. Я знаю этих паразиток. Всё грозились мне устроить.

– Можно, я пойду уже спать? Давайте мы завтра обсудим всё это, – мать попыталась обойти хозяйку, протиснуться к двери.

– Куда спать? Я же говорю: оторвы клеем замок залили, хоть караул кричи. Во!

Указала на отвертку, которой пыталась пробить замочную скважину. Мама устало села на ступеньку, подперла голову.

– Как только узнали, стервы малолетние, что вас дома нету…

У хозяйки уже звонил телефон; она шипела и фыркала, требовала прислать наряд и данные с камер. Наконец, убрала мобильный в сумку.

– Я вам спасателей вызвала. Но сегодня пятница, сами понимаете…

– То есть как это «нам»? Мы теперь должны последнюю ночь в подъезде ночевать из-за ваших «друзей»? – удивилась мать.

Хозяйка заголосила, что такие вот туристы пошли, хамка на хамке, плазму ей разбили, а она депозит не вернула, имеет право, и вообще, она сдала историческое жилье себе в убыток (при этом указала на Аню отверткой), сто раз могла пересдать дороже, но тут на месяц вроде жильцы, польстилась…