Белград

В дверях показался человек с забинтованной головой. Аня вскочила, решив, что это Руслан. Лишь стоя поняла: рост не тот.

– Ань, я сразу как узнал, – из-за бинтов вошедший гундосил, хлюпал, – как же Рус так. Говорят, собаку спасал…

Аня никак не могла сообразить, кто это. Узнала – по пиджаку. Тот самый.

– Андрей?

Андрея Иваныча сразу окружили все, кто маячил с телефонами в коридоре. Точно он вернулся с фронта. Стефан спрашивал, где его достало. Андрей Иваныч фыркнул:

– Вот мог бы соврать – да не буду. Чего уж там. Я жарил мясо.

Рассказал, как вчера «по акции» закупил златиборских стейков, нынче утром разогрел сковородку, масла плеснул – всё как обычно. А как мясо закинул – оно и полыхнуло, прям в лицо. Вода брызнула, или, может, на стейки было чего намазано. Шут их разберет, этих сербов.

– Брови, ресницы – всё спалил к херам. Собираюсь в травмпункт бежать – а за окном горит. Думал, это у меня кукуха того. Потом еще бахнуло.

Сел возле Ани. Отхлебнул ее холодного чая. Измазал зеленым бинты под губой.

– Где Руса-то? У суда?

Кивнула.

– Мара в Черногорию свалила.

– А Драгана? – зачем-то спросила Аня.

– Никто не зна. – Стефан вздохнул. – Без вести пропала.

– Стефан, Стефан! Иди сюда, поговори с ними. Я не понимаю уже нихрена. – Суров пихнул Стефану телефон. – Спроси, у них Руслан или нет?

Стефан, бросив взгляд на Аню, вышел с кухни.

Она всё смотрела на беззвуке видео с Таковской. Любительское, дерганое. Вот дом, куда отвозила мясо. Стоит, глазастый, невредимый, наблюдает за тем, как рушится мир вокруг. Горят флаги на мэрии напротив. Подломившись, подняв пыль, съезжает на фоне особнячка длинная пятиэтажка. Люди, бросая машины как попало, бегут по улице, прикрывают головы куртками от осколков и пыли. Видео обрывается. Запускается снова. С начала. Медальон на фасаде, три окна. Остановив кадр, Аня видит в левом силуэт: желтое пятнышко. Он за стеклом. Он смотрит прямо на нее. Он больше не похож на Чехова. Кто справится с чеховским сюжетом без автора… Этот человек катал туристов на лошадях по Ай-Петри, сидел на том пляже, ходил по сцене, зажигая лампы. Он, может, мчал в том старинном поезде. Подначивал, иронизировал, носил жилет и пенсне, сыграл Лопахина.

Это не Чехов.

До нынешней зимы Аня не понимала Чехова. Выуживала цитаты, интонацию, тоску. Рассматривала поближе – и откладывала как пройденное. Как отработанное.

Сейчас. Вот здесь. Слабая, бестолковая, с забитым носом и пятном собачьей крови на куртке, она его наконец поняла.

Напротив сидит Суров. Никого не стесняясь, держит ее руки своими, будто она сбежит; нежно, как собственник, держит; забирает место Руслана. Показалось, что это Чехов вглядывается в Аню. Ждет, что же она скажет теперь о своей собственной жизни. О том, рассчиталась ли она за счастье, за которое всегда надо платить. О собачонке, которая лаяла на воздушного змея. О запоздалом подарке отца, о матери с ее навязчивой заботой. О Душане, который с Нового года прочищал свой автомат, о старухе Мариночке, спасенной от расстрела самой Ольгой Книппер, о белой церкви, теперь заставленной геранями, о белобрысом мальчишке, попутавшем волну с войной. О любви, в которой паришь, пока тебя за веревочку не затянут, не закрутят назад, на землю. А там снаряд – свист, шар огня, туча пепла и дыма, грохот до глухоты. Землю бьет небо. Ты больше не в счет, самый маленький человек. В новостях скажут: ты – «сопутствующая потеря», ты ни при чем, в тебя не целились. Я это знаю теперь, Антон Палыч.

Вошел Стефан.