Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

ПАНСКАЯ МИЛОСТЬ

По морозцу, лесом, поздно Тройка мчала пана. Вдруг злодей дорогу грозно Преградил рыдвану. Всю как есть забрал поклажу, Ободрал как липку, Катит в панском экипаже Весело да шибко. Пан за ним бежит, а ноги, Стужа пробирает, Не видать конца дороге, А дух замирает. Пан разбойника усердно Молит о пощаде, Называет милосердным, Просит Христа ради. И разбойник, вдруг смягчившись, Дал тулупчик пану И дырявые лаптишки Бросил из рыдвана. И злодею со слезами Пан целует руки, Будто тот его лаптями Спас от смертной муки. Обещает век молиться За него, за деток, Славит щедрость и дивится, Как он сделал этак. Будь он худшим из бандитов — Он не хуже пана: Здесь и там добро добыто Кражей да обманом. Что ж, не жаль им ради славы Кинуть, что негоже, — Глядь, и пан тут станет нравом, Что твой ангел божий. <1894>

ЗАРОК

Помолись-ка ты, бабка, со мною, Чтобы паном не быть мне вовек, Чтоб не зариться мне на чужое, Чтоб работал я, как человек! Чтобы носа пред меньшим не драл, Перед большим не гнул бы спины; Чтоб вину я свою сознавал, За другими не видя вины; Чтоб как надо жену я любил, Жен чужих не вводил бы во грех; Чтоб детей своих жить научил, Их поставил бы на ноги всех; Почитал бы за братьев людей, Всем делился б и грудью стоял Я за счастье отчизны своей, О чужой никогда б не мечтал! Чтобы веры родник не иссяк, Чтоб народу был предан во всем, Не носил бы пожитков в кабак И чужим не кормился б трудом! Чтоб за клин, коль случится продать, Не взыскал я обманом вдвойне; Чтоб свою мне земельку пахать И на ней успокоиться мне! Так давай же у бога просить, Чтоб вовеки мне паном не быть! <1894>

ЗАЩИТА ЖИВОТНЫХ

И не думал сроду, и во сне не снилось, Что моя кобыла тоже под защитой. Что таить? Нередко в жизни приходилось, По заслугам, правда, быть ей крепко битой. Перед Новым годом стукнули морозы. Дров взвалил я на воз не одну вязанку, Прикрутил на совесть и легонько с возом Напрямик пустился в Гродно спозаранку. Заяц был забитый, да яиц немного, Да хорьковых шкурок взял я для продажи. А дрова сырые, в рытвинах дорога, Чуть бредет кобыла со своей поклажей. Полз я потихоньку и дополз до Гродно, На базар приехал, выложил десятку, И базарный сборщик, чинно-благородно, Указал мне место; встал я за рогатку. Пани — хвать за ножки и купила зайца, Да еврей за шкурки отсчитал три злотых. Но не продаются ни дрова, ни яйца, По уши хватило с ними мне заботы. Яйца сбыл я всё же, слава тебе боже. Глядь — к дровам уж кто-то прицениться хочет, Деньги тычет в руку, да цена несхожа, — То подскочит к возу, то назад отскочит. «Десять злотых хочешь?» Взял с него я плату. «Ну, вези живее!» — дрожит, как осина; Сам бежит и гонит — мол, простыла хата. Взяла меня жалость, собачьего сына, — Хвать кнутом кобылу, потеряв терпенье. А легко ль голодной по такой дороге? Снег — одно названье, едешь по каменьям. Чуть она рванула — подломились ноги. «А, чтоб ты издохла!» Вкруг народ смеется… И давай кнутом я поднимать кобылу. Не бросать же дров мне, а скотина бьется, Но встает как будто, тужась через силу… Вдруг какой-то барин р-раз мне в зубы с маху. «Я, — кричит, — животных покровитель, клячу Бить я не позволю! Всем задам я страху! Видно, сам отведать захотел горячих!» Крикнул он куда-то, зычно, что есть мочи: «Эй, го-ро-до-во-ой!» Тут как тут вояки. Под шумок дровишки тащит всяк, кто хочет, А городовые злые, как собаки. Наломали шею, в дом один пригнали, Дом такой высокий — сверху колокольня. Деньги отобрали, а поесть не дали. Мне б вернуть кобылу, пусть уж будет больно. Три дня продержали. «Ступай, бог с тобою!» — «Где ж моя кобыла, и кошель, и сани?» — «Кляча твоя сдохла, верно от побоев, А тебе за это будет наказанье». Ну и дожил! Вот бы увидали злыдни: То-то над кобылой славная опека — С голодухи сдохла, простоявши три дни! Бить же запрещают. Ну, а человека Били, обобрали. Где добро? — Ищи ты! Видно, так и жить мне без опеки всякой. Иль съедят нас свиньи с этакой защитой, Или стать придется самому собакой! <1894>

БАЛЛАДА

Жил в нашем селе Онуфрий когда-то, Мужик был разумный и в полной силе; Все его сундуки и хата Заполнены разным добром были. Имел он добрых коней две пары, Полотна и сукна, кафтан отличный, Ломились засеки его амбара От жита, гороха, муки пшеничной. Был работящим Онуфрий Скирдзель, И детки и женка к нему ласкались, Но все перемерли в восемь недель, Остался Онуфрий один как палец. Сидит в своей хате, горюет, плачет, А ночью пойдет — на могилках ляжет. В хозяйстве ж — убытки да незадачи: Падеж на скотину, пожар, покражи… Подохли коровы, гумно сгорело, Украли коней порою рабочей, А тут и подушная плата приспела, И сборщик, как дым, залезает в очи. Продав на подать добра немало, Стал больше того Онуфрий хиреть. Сварит горшочек бобов, бывало, И кормится, лишь бы не умереть. Лета дождался, дал бог недород: Сгнили в поле хлеба и сено, Картошка погибла, пропал огород, А подати те же, без перемены! Сборщик Скирдзеля зовет на расплату, Грозится работать забрать на дорогу, Продать все пожитки его и хату… Спасенья не видно, взывай хоть к богу! Покликали в волость его к старшине, Тот пьяницей горьким при всех обзывает: «Землею владеет, скотина, а мне Подушную плату вносить забывает!..» Подался Онуфрий вперед всей грудью, Снял крестик, дрожит весь, бледный: «Глядите вот, добрые люди, Богатство мое — крестик медный. Продам разве дьяволу свою душу, Чтоб денег на подати одолжил. Коль здесь погибаю — и там не струшу, Раз черту и душу уж заложил». Аж все испугались. Блеснули очи, — То слезы у старого брызнули градом, Пошел на могилки, туда, где ночи Всегда проводил он с родными рядом. Назавтра, забрав кузовок-плетенку, Отправился в лес, чтоб себе на ужин Набрать сыроежек, лисичек, опенков, Забрался в валежник, в самую глушь он. Тут черт из-под пня и вылазит, И полную шляпу несет монет. Онуфрию вспомнился сборщик сразу, Платить ему надо, а денег нет! Черт поклонился, опенки забрал, Онуфрию в кузов сыплет дукаты. Высыпал, свистнул, полы задрал… Вернулся Онуфрий домой богатым. Тотчас же в волость отнес недоимку, Все подати с шеи долой спихнул, Волов и телушку купил перезимку, Наелся досыта и отдохнул. Хозяйствовать начал, земля так родит, Что дива такого народ не помнит… А на могилки, как прежде, ходит, В костел за обедню дает на помин, Любому подаст он, в беде поможет. Иной постыдится просить, так ночью Сам деньги пойдет на окно положит, И очень не любит, коль брать кто не хочет. А черт аж кипит весь, тужит, Что эдак Онуфрий живет: Не только черту совсем не служит, Водичкой святой еще обольет! Ждет черт его смерти: за печку сел, А он жития читает святых… Постной похлебки Онуфрий поел. Перекрестился, вздохнул и затих. А черт и моргнуть не успел — в минутку Онуфриев дух сквозь двери шмыгнул, Сел на костел, заиграл на дудке… А черт на костел-то не доскакнул. С тех пор, как погаснут в домах огни,— Умаются люди окрестных сел,— Всю ночь и до ранней зари Черт издали смотрит на тот костел, Всё ждет — может, дух соскочит. А в полночь да в бурю, видать с тоски, Аж свищет, аж воет, хохочет, Аж крыши рвет на куски… Но в колокол дух ударяет тогда, И только тот звоном ему ответит (А звона ж боятся черти всегда) — Так сразу исчезнут и черт, и ветер! <1894>

НЕ ВСЕМ ОДНА СМЕРТЬ

Жил пан во дворце — пребогатый, Скопил он не счесть сколько денег, — Греби хоть лопатой дукаты… Да норовом был он крутенек! Ни в чем не знавал он отказу: Захочет он музыки — тешат И скрипкой и дудками сразу; Прикажет плясать он — и чешут Вприскок да вприсядку, во что кто горазд; А плакать — так плакали много! А то и поплакать не больно-то даст… Боялися пана, как бога! А пил-то, а ел-то — о боже! Когда бы трудом добывал он, что ест, Он три года работы, похоже, Уминал бы в один присест! Ел да пил он да грабил народ, Чтоб еще стать знатней и богаче; Думал, верно, что век не помрет, Ан бог-то надумал иначе. А в хате у края села Жил мужик — и увечен и квёл; Хата в дырьях, что лапоть, была, Сам голодный — и гол как сокол… Когда-то он был озорной лиходей, При пане он был подлипалой И много обидел безвинных людей, Давно по нем пекло скучало. Теперь жил он нищим и сирым; А всяк попрекает за что-то, Клянут, ненавидят всем миром, — Ну просто и жить неохота! Тем временем в пекле-то черти И пану и хаму готовят закут. Пристают чертенята к тетушке Смерти: «Когда ж им обоим будет капут?» И хаму и пану приходит черед На чистый четверг помирать, Чтоб грешной душе у адских ворот Без благовеста предстать. Послали по души хромого чертяку, Чтоб он их забрал обе сразу И к старшему вел безо всяких По чертовскому их указу. Черт в хату сперва во весь дух! Глядит — а мужик за столом Ставит латку на старый кожух Да за веник берется потом… Подумал хромой: «Чай, не скоро помрет! Побегу погляжу, что у пана!» Прилетел — пана смерть уж берет, Лекаря стерегут неустанно: Смерть по горлу косой — чик-чирик! — Но помажут порез лекаря, И как не было — зажило вмиг! Только машет косою зазря. Уморилася Смерть; пан ревет, Смерть ему и на ум не идет; Воротник разодрал, одеяло дерет И червонцы гребет под живот… Вдруг — динь-динь! — ксендз с причастьем пришел. Смерть косой как махнула сплеча — Пан взревел, что зарезанный вол. Душу сцапал хромой сгоряча И кивает: мол, тетка, спеши, Прибирай мужика! Скоро ночь — Мне ж наказано обе души До полуночи в ад приволочь. «Мужика? Что-то мне невдомек… Я же первым его развязала. Был конец его тих и легок: Смерть позвал он, как хлеба не стало; Он на исповедь утром сходил; Умирал, как заснул, и не пикнул…» Черт со злости собакой завыл; Тут из пекла старшой окликнул. Черт панскую душу в мешок и — шмыг! Мужицкая ж бродит и бродит по свету: Не сыщет приюта нигде тот мужик, В аду ж за двоих тянут пана к ответу. Хромого за то, что отстал он от Смерти И пекло в убыток вовлек, Чертовским судом они, черти, Упекли в преисподний острог; Смерть за то, что по глупой поблажке Черта не кликнула душу зацапать, Сидела три дня в каталажке, Грызла с голоду лыковый лапоть. <1894>

НЕ ЧУРАЙСЯ!

Не гляди ты с презреньем, барчук, На мозоли ладони шершавой,— Это знак трудовой наших рук, Не коснется тебя эта слава! То медаль за труды и за муку, За работу весь век без отказа. Не стыдись подавать ты мне руку, На ладонях моих — не проказа! Эй! Картуз подымай ты смелей На поклон мой до самой земли! Не снесу головы я твоей, Лишь моей бы паны не снесли. Не беги от моей ты сермяги, В ней ходить не зазорно ничуть! А вот мне не хватило б отваги Чертов фрак на себя натянуть. На рубаху глядишь с неохотой — Не по нраву мужичье шитье, Да к тому же пропитана потом — Сколько дней не стирали ее! А твоя? Вроде снега как раз. Кто над нею потел, кто белил, Ткал, и шил, и стирал?.. А сейчас Этот пот на себя ты взвалил. Мне в рубахе твоей было б стыдно — На нее ведь не тратил я сил, Хоть бела она, но не завидна, Не возьму, хоть бы ты подарил. А взгляни-ка на хату мою: Прогнила, протекает, кривая И приткнулась в деревне на самом краю. А как держится — даже не знаю. Не гляди, что я плохо живу, — Мне никто не пришел пособить; Хоть ленивым на свете слыву, А могу целый свет прокормить. В разных книжках ты мудрость постиг, Что накоплена с давних веков. Ты ведь шагу не ступишь без книг, А где книги для нас, мужиков? Где ж нам разума столько набрать — Лишь соха да загон день за днем! Наше дело — косить да пахать, Вечно в страхе господнем живем. А умел бы водить я пером, Я бы много чего написал, Рассказал бы, как сеем и жнем, Как мы косим — что бог нам послал. Может, ты б это всё прочитал Да к труду приобрел бы охоту, Может, нас бы тогда уважал, Не чурался б мужицкого пота, И мне подал бы руку, слепому, И довел бы меня до дороги, Не блуждал бы и я по репью, бурелому, По колючкам, что ранят мне ноги. Ой, ранят и ноги и сердце, В сердце ненависть, злобу рождают, Не дают ни на что опереться, К злому делу ведут, к правде путь преграждают. Не суди же слепого, что ходит он криво, И пойми, что ослеп он от плача. Что ощупью бродят слепые — не диво, Как вот падает в яму зрячий?! <1894>

ГОСПОЖЕ ОЖЕШКО

Где же нам пытаться С мудрыми равняться, Автора прославить — Наша речь проста ведь… Но похвал тут мало: Книгами своими Славу ты связала С людьми трудовыми. В книгах всё писали Не о нашем брате, О чужих лишь знали — Не об отчей хате! Землепашцев низких Обошли далёко, Укрывали книжки От нашего ока! А ты, пани, смело Заглянула в хату, Всё уразумела, И нашему брату Протянула руку, И душой болела, Видя нашу муку… Ты пером сумела Так излить печали — Сердце стало рваться, Женщины рыдали — Некуда деваться. Чем в ответ мы платим? Что тебе приносим? Разве что заплачем, Да бога попросим. В благодарность, пани,— Молитвы, рыданья, Их ведь в знак признанья Шлют тебе крестьяне! 1891

«Ветер завывает…»

Ветер завывает, Рвется мысль устало. Песни умолкают, Что играл, бывало. Раз еще сыграю — Пусть года уплыли — Тем, о ком страдаю, Что меня забыли.

«Кто на железной струне так играет…»

Кто на железной струне так играет — Громом гремит она, плачет, смеется, Стонет, танцует она и рыдает, Стойкий и тот содрогнется, — Тот и над сердцем господствовать может, Дар музыканта — твой дар это, боже! Тот, кто услышит ее переливы, Тот не пропащий, тот будет счастливый.

АДАМ ГУРИНОВИЧ

Адам-Гилярий Каликстович Гуринович родился 13 января 1869 года в усадьбе Ковали Вилейского уезда. Сын обедневшего дворянина, Гуринович сначала получил образование в Виленском реальном училище, а затем поступил в Технологический институт в Петербурге. Здесь началась революционная деятельность юноши. Он был членом организованного в 1889 году «Кружка молодежи польско-литовско-белорусской и малорусской», куда входили студенты многих высших учебных заведений Петербурга. Гуринович принадлежал к революционно настроенной части кружка и принимал самое активное участие в нелегальной работе, поддерживал связи с Г. В. Плехановым, выписывал из-за границы марксистскую литературу [74] .

74

Документы, связанные с деятельностью и арестом Гуриновича, сохранились в архивах Москвы и Литовской ССР. Они опубликованы в сборнике «Беларускія пісьменнікі другой паловы XIX стагоддзя». Минск, 1956, стр. 324–328.

Над молодым студентом был установлен тайный полицейский надзор. Когда весной 1893 года он поехал на каникулы в Вильну, департамент полиции известил об этом Виленское губернское жандармское управление. Вскоре из Петербурга последовало предписание об аресте Гуриновича. Его под стражей препроводили в Петербург и посадили в Петропавловскую крепость. Месяцы, проведенные в крепости, расшатали здоровье Гуриновича. Его совершенно больного выпустили «на свободу». Спустя несколько недель, 14 января 1894 года, он скончался.

Литературная Деятельность Гуриновича была весьма многосторонней. Он писал стихи, прозу, переводил произведения русских, польских, украинских писателей. Особенно много сил он отдал собиранию фольклора, сотрудничал в этнографическом журнале «Висла», публиковал белорусские народные песни, поговорки, пословицы, загадки. В 1893 году издал в Кракове «Сборник белорусских произведений», в котором богато представлены образцы белорусского фольклора. Ему принадлежит также агитационное произведение «Дядька Антон» (Вильна, 1892), в котором показано бедственное положение крестьянства после реформы 1861 года.