Белые волки

серые глаза. Дрогнул сам, винтовка в руках

задрожала. Побежал холодок от сердца. Выше,

выше по груди, по голове, волосы дыбом

поднялись.

Закричал дико, безумно.

— Отвернись!

Все смотрят, смотрят. Душу наружу вы-

ворачивают.

Отчаянной мольбой и слезами задрожал

голос Ковалева.

— Отвернись!

Закрыл глаза, крепко стиснул винтовку

и с размаху ткнул перед собой...

Однажды ночью на лесную опушку при-

шли двое. Мужчина и маленькая старушка,

вся в черном.

Остановились у большой березы.

— Вот здесь, — сказал мужчина. II ушел.

Старушка осталась од а.

Опустилась на колени на примятую землю.

Застонала тихо.

— Вера... Вера... Дочь моя...

Долго, пока не занялась заря, лежала

ничком на примятой земле и исходила в

скорбном материнском стоне.

— Вера... Голубка моя...

Поднялась, насыпала в платочек земли,

завязала узелок, бережно спрятала на груди

у осиротевшего сердца, и медленным шагом,

придавленная неизбывным горем, пошла в

город.

ГЛАВА IV.

ПОДУЛ ВЕТЕР.

В железнодорожных мастерских и депо

бросили работать.

— Товарищи, в вагонный цех!

Черной бурливой волной вливаются в

широко открытые ворота вагонного цеха.

На вагонной платформе деповской под

кличкой „Гудок". Кожаная фуражка сдви-

нута на затылок. На большом шишкастом

лбу непокорная прядь черных густых волос.

На черном закопченом лице блестят белые

зубы. Раскаленным горном сверкают глаза.

Энергичный взмах руки.

— Товарищи, доколе же? Наши органи-

зации разгромлены. Профсоюзы разогнаны,

больничные кассы задавлены. Наши работники

арестованы. Их пытают, расстреливают. Наши

экономические требования считаются проти-

воправительственным выступлением, бунтом

и жестоко караются. Делегаты, посланные

заявить и отстаивать наши требования, аресто-

ваны и теперь, может быть, уже расстреляны.

Товарищи, мы испытали все средства, чтобы

мирным путем добиться улучшения своего

положения. На нашем голоде, нашем разо-

рении буржуазия справляет свой сытый

праздник!

Обожгло груди. Засверкали гневом глаза.

Сжались в кулаки твердые железные пальцы.

— Довольно терпеть!

— Стыдно молчать!

— Позор за гибнущих товарищей!

Опять энергичный короткий взмах руки.

— Товарищи! В наших руках последнее

средство —забастовка. Немедленно выби-

рается стачечный комитет. Телеграммы по

линии. Немедленно устанавливается связь с

рабочими всех предприятий города. Насту-

пление одной сплоченной массой. Наши тре-

бования: немедленное освобождение аресто-

ванных товарищей, независимые больничные

кассы, свободные профсоюзы, восстановле-

арестованы. Их пытают, расстреливают. Наши

экономические требования считаются проти-

воправительственным выступлением, бунтом

и жестоко караются. Делегаты, посланные

заявить и отстаивать наши требования, аресто-

ваны и теперь, может быть, уже расстреляны.

Товарищи, мы испытали все средства, чтобы

мирным путем добиться улучшения своего

положения. На нашем голоде, нашем разо-

рении буржуазия справляет свой сытый

праздник!

Обожгло груди. Засверкали гневом глаза.

Сжались в кулаки твердые железные пальцы.

— Довольно терпеть!

— Стыдно молчать!

— Позор за гибнущих товарищей!

Опять энергичный короткий взмах руки.

— Товарищи! В наших руках последнее

средство —забастовка. Немедленно выби-

рается стачечный комитет. Телеграммы по

линии. Немедленно устанавливается связь с

рабочими всех предприятий города. Насту-

пление одной сплоченной массой. Наши тре-

бования: немедленное освобождение аресто-

ванных товарищей, независимые больничные

кассы, свободные профсоюзы, восстановле-

ние восьмичасового рабочего дня, увеличе-

ние расценок. Товарищи, терять нам нечего,

а добиться мы можем многого, если будем

держаться стойко, все как один!..

Забастовка была назначена на двенадцать

часов следующего дня.

Зловеще прогудел гудок. Густая черная

лавина хлынула со двора мастерских.

— Казаки, казаки!

Загремели выстрелы. Стоны, проклятия.

— Палачи, убийцы!

Хлынули назад. С шумом захлопнулись

тяжелые ворота мастерских. И у ворот —

двенадцать трупов.

По город}' ходили патрули. А по ночам

по железнодорожному поселку метались гру-

зовики. Останавливались у маленьких закоп-

ченых домишек, выводили оттуда людей в

черных засаленных блузах или кожаных

куртках и увозили в город.

На рассвете, в час, когда утомленные

грузовики отдыхали в широких гаражах, к

домику молотобойца из депо Ивана Кузне-

цова подошел высокий человек с густой

черной бородой.

Тихо стукнул в окно.

Изнутри к стеклу прилип широкий бри-

тый подбородок. В испуге метнулся назад.

Хлопнула калитка.

— Алексей? Ты? Ты? Жив?

Старые товарищи крепко обнялись, расце-

ловались. Кузнецов не верил своим глазам. В ра-

достном изумлении хлопал себя по коленам,

ходил по комнате, садился, опять ходил.

— Ах, братец мой, да как же это ты, а?

Смотри, и борода!

Петрухин улыбался радости товарища.

— Ну, как у вас, рассказывай.

Кузнецов нахмурился.

— Скверно, брат Алексей, совсем скверно.