Белый отель

А внизу, за богатым столом, казалось, стонущем под тяжестью серебряных приборов, хрусталя и цветов, царила великая Серебрякова, прекрасная, стройная, элегантная, несмотря на сломанную руку. В тридцать с небольшим уже одна из величайших сопрано в мире. Она должна была вернуться в Советский Союз вчера, но решила задержаться, чтобы пожелать удачи преемнице. Лизу поразило доброе отношение к ней звезды такой величины. Мадам Серебрякова даже заявила, что давно восхищалась голосом фрау Эрдман: в Вене она слышала в ее исполнении «Травиату». Сама она тогда совершала свое первое турне за рубежом, и ее еще никто не знал.

Ее добродушный юмор и теплота заставили Лизу расслабиться. Русская дива очень смешно рассказывала, как упала с лестницы театра, а потом тщетно пыталась продолжить выступления. «Я поняла, что ничего не получится, — деланно бесстрастным тоном говорила она, — только когда увидела, как хохочут зрители». Они не восприняли юную романтическую Татьяну, на протяжении всей оперы, действие которой охватывает много лет, демонстрирующую руку на перевязи. Один из ведущих критиков, похвалив Серебрякову за мужество, ехидно посетовал на то, как плохо лечили переломы в царской России.

«Тогда мы попробовали дублершу», — со вздохом сообщил сеньор Фонтини и развел руками. — «Что тут скажешь? Ужасно. Три вечера спустя мы играли в пустом театре. Но завтра, обещаю вам, проблем со зрителями не будет. Ваш приезд вызвал огромный интерес».

Он так настойчиво подчеркивал ее важность, словно пытался создать впечатление, будто Серебрякова звезда второй величины, а дирекция с самого начала хотела видеть у себя именно Эрдман. Лиза с улыбкой выслушала его лесть, ничуть не обманываясь относительно реального положения дел. Однако ее постепенно охватила странное чувство, что она действительно может спеть партию Татьяны не хуже русской знаменитости. Она больше не беспокоилась и о своем возрасте: четвертый участник ужина, известный русский баритон, оказался намного старше, чем она себе представляла. Виктор Беренштейн, который исполнял партию Онегина, щеголял совершенно седой гривой волос, ему наверняка минуло пятьдесят. Тучнеющий мужчина с землистым цветом лица, он, щурясь сквозь стекла массивных очков в роговой оправе, рассматривал свою новую партнершу. Лиза тоже оглядела его. Как хорошо, что она всего лишь инструмент, доносящий до зрителя музыку Чайковского и слова Пушкина, отметила она про себя; в реальной жизни даже представить трудно, как можно влюбиться в такого Онегина, при всем его шарме и дружелюбии. Самым привлекательным в этом человеке, кроме голоса, конечно, были его руки. Мускулистые, но удивительно деликатные и выразительные, они казались изящнее своего хозяина. Он даже бифштекс разрезал красиво, держа нож своими длинными тонкими пальцами.

Как и Серебрякова, Беренштейн выразил восхищение ее голосом. Он очень рад, что она сразу согласилась приехать. Он слышал запись Шуберта в ее исполнении на старой шипящей грампластинке. Лиза сообщила, что ни разу не записывалась; подобная неловкость заставила его покраснеть, и он стал сосредоточенно кромсать жесткий кусочек мяса.

Оба русских исполнителя (они требовали, чтобы к ним обращались по имени, Виктор и Вера) работали в Киевской опере. Лиза стала расспрашивать их о прекрасном городе, где она на самом деле родилась. В ее биографии такое не упоминалось, и разговор оживился, а Виктор понемногу оправился от неловкости. Когда ей исполнился год, они переехали в Одессу, обьяснила Лиза, потом она несколько раз побывала в Киеве во время каникул. Ей тогда очень понравилось. Собеседники в один голос превозносили красоты родного города. Конечно, здесь был сущий кошмар, но мало-помалу, нормальная жизнь налаживается. Доказательство — их приезд в Милан. Раньше их отправляли за границу только в составе группы с массой запретов.

«Вы никогда не хотели вернуться?» — спросила Вера. — «Не скучаете по родине?»

Лиза покачала головой. «Я не знаю даже, где моя родина. Я выросла на Украине, но моя мать полька. Говорят, во мне есть даже румынская кровь! Я живу в Вене почти двадцать лет. Вот и попробуйте угадать, где мой дом!» Собеседники понимающе кивнули. То же самое можно сказать и о них. Вера родилась в Ленинграде, Виктор родом из Грузии, оба они евреи. «Я имею в виду национальность, а не религию», — торопливо прибавила Вера. Явно стремясь включить в разговор заскучавшего сеньора Фонтини, она спросила, что считает своим домом он. «Ла Скалу», — ответил итальянец. Все рассмеялись, а Виктор предложил тост в честь прекрасной родины хозяина.

Обстановка оживилась, за столом много смеялись. Вера демонстрировала суховатый юмор, а Лиза, немало удивив присутствующих, и даже саму себя, просто сыпала остротами. Возбужденная всеобщим вниманием и выпитым вином, она заставила всех корчиться от смеха, рассказывая одну за другой абсурдные, но правдивые истории. Виктор чуть было не подавился вином.

Серебрякова предупредила, чтобы он не пил слишком много. Завтра утром репетиция, на его пении могут сказаться последствия сегодняшних излишеств. «Он опьянеет даже от молока», — доверительно сообщила она Лизе, не обращая внимания на его протестующие возгласы. Ерунда, уверял Виктор, он ни разу в жизни не напился. Вера молча закатила глаза. «Ты права», — вздохнул он, отодвинув подальше полупустой бокал; Серебрякова одобрительно похлопала его по руке. В ответ он стал поглаживать ее ладонь Они нежно улыбались, не отрывая глаз друг от друга. Лиза уже решила, что между ними существует интимная связь. Сначала она подумала, что их связывает просто дружба, товарищеские отношения людей, проработавших много лет в одном театре, а теперь оказавшихся вместе на чужбине. Казалось совершенно естественным, что, когда они переговаривались, подбирая подходящую фразу на итальянском, называли друг друга на «ты». Но позже, глядя на подвыпившего Виктора, она поняла, что они любовники. Лизу немного шокировало, что Серебрякова с ее безупречными чертами, овальным личиком, продолговатыми зелеными глазами и длинными светлыми волосами (серебристыми, как и ее фамилия), выбрала себе такого непрезентабельного мужчину намного старше ее. Воистину, вкусы у всех разные. Маленькое открытие по непонятной причине расстроило ее. Дело не в ханжеской морали, хотя она знала, что у Серебряковой есть муж, и ее партнер тоже явно не был холостяком. Возможно, ее неприятно поразило то, что они даже не пытались скрыть свою связь. Например, пожелав доброй ночи сеньору Фонтини и зайдя в лифт, Вера закрыла глаза и положила голову на плечо Виктора; только неудобная повязка на руке помешала теснее прижаться к нему. Беренштейн обнял ее за талию и стал гладить волосы. Когда они вышли на втором этаже и попрощались с фрау Эрдман, он и не подумал убрать руку.

Здесь, в просторном номере, окруженная тишиной и нелепыми цветами, Лиза остро ощутила свое одиночество и ненужность. Перед тем как лечь, обнаружила на лице новую морщинку. Лиза рано проснулась и спустилась в ресторан задолго до того, как начали разносить завтраки. Она допивала последнюю чашку кофе, и тут показались Виктор и Вера. Вместе.

Когда объявился сеньор Фонтини, чтобы отвезти ее в оперу, они спустились в вестибюль, и он указал на горку чемоданов и шляпных коробок. «Это все дивы», — сообщил он. — «Видите, она путешествует налегке!» Серебрякова уезжала днем, сразу после репетиции. Она очень просила Лизу разрешить ей послушать ее пение. Лиза, слегка задыхаясь от нервного напряжения, молча улыбнулась, оценив деланно бесстрастный тон итальянца. Снаружи ее согрели теплые лучи весеннего солнца, потом она оказалась в прохладной кабине автомобиля, который доставит ее к зданию оперы, за два квартала от гостиницы. Она забыла первые фразы арии Татьяны, пришлось заглянуть в партитуру.

В артистической уборной тоже стояли цветы. Ее увлекли дальше, в примерочную, где в течение часа пытались подогнать под размеры костюма Веры, — так ей показалось. Лизу, не привыкшую, чтобы с ней обращались, как со звездой, все это так ошеломило, что она не проронила ни слова, пока ее дергали и теребили, словно пчелиную матку. Дивные платья придется укоротить, а в некоторых местах — удлинить. Потом ее утащили в гримерную, чтобы скрыть морщинки и создать впечатление гладкой девичьей кожи, а тем временем женщины из примерочной быстро подшивали наряды. В нее запихнули кофе; ее запихнули в платье. Им не нравились ее длинные, немного тусклые, начинающие седеть волосы. Совсем не нравились. Вечером ей выберут парик. Озабоченные охи дам вызвало ее слегка блестевшее от пота лицо. Лиза смущенно призналась, что у нее жирноватая кожа, и такое случается, особенно когда она нервничает.

И вот она на сцене. Ее приветствовали аплодисментами музыканты оркестра, хор, зеваки, несколько зрителей в партере (включая Серебрякову). Ленский, красивый молодой итальянец, осужденный в очередной раз пасть на дуэли от пули Онегина, поцеловал ей руку; так же поступил бородатый румын средних лет (придурковатый старый князь, муж Татьяны в последнем акте). Сеньор Фонтини представил ее тощему, язвительному и строгому дирижеру, знаменитому своим необычайным талантом и энергией, — человеку, перед которым Лиза почтительно преклонялась. Ему было уже за шестьдесят; всем своим видом он словно говорил: «Почему мне приходится мучиться с калеками и старухами?». Он произнес несколько лаконичных советов, почему-то на ломаном немецком языке. Лиза подошла к оркестровой яме, обменялась рукопожатием с концертмейстером. Онегин широко улыбнулся ей. Лиза кивком показала, что готова. Все, за исключением сестры Татьяны, Ольги, и мадам Лариной, поспешно ушли со сцены. Дирижер поднял палочку.

Позже, когда он постукивал о пюпитр, обращая внимание на ошибки, его недовольство вызвала лишь игра духовых. В адрес Лизы он пробормотал короткий комплимент. Серебрякова одобрительно кивнула и подняла большой палец кверху. Репетиция шла успешно. В ее исполнении были явные ошибки, но она как правило сразу же исправляла их. Стало ясно, что ей предстоит скорректировать движение по сцене и жесты с остальными певцами. «Все это появится очень скоро», — успокоил ее Виктор после того, как они закончили. — «Каждому заметно, что вы прирожденная актриса. Вы движетесь как балерина. Ну, конечно, вы в свое время почти стали балериной! Такое сразу бросается в глаза. Но главное — это настоящее пение! Какое счастье, что вы смогли приехать!» Вера бросилась на сцену и порывисто обняла ее здоровой рукой. «Обворожительно!» — воскликнула она. — «Великолепно!» Потом призналась, что во время сцены с письмом Онегину, у нее на глаза навернулись слезы. «Я впервые по-настоящему услышала ее!»

Великодушие знаменитой певицы так тронуло Лизу, что она даже не нашла слов, чтобы выразить благодарность. Она еще не оправилась от одного эпизода ближе к концу оперы, когда сама не смогла сдержать слезы. В той сцене она отвечала опечаленному Онегину, что все еще любит его, но ответное чувство пришло слишком поздно: она другому отдана и сохранит верность законному мужу. Дойдя до слов: «А счастье было так возможно!», она вспомнила студента из Санкт-Петербурга, которого любила всей своей страстной душой, как Татьяна Онегина. И совсем как герой поэмы Пушкина, этот человек отверг ее щедрый дар ради бесплодной мечты, иллюзии свободы. Она еще не закончила арию, когда на нее нахлынули непривычно яркие воспоминания. В какой-то момент она испугалась, что не сможет петь. Лиза злилась на себя. Настоящий исполнитель должен стремиться заставить плакать зрителей, но сам оставаться холодным и уж по крайней мере не хныкать.