Белый шиповник. Сборник повестей
Шрифт:
– Ох, как я к вам приеду! С оркестром! Может, даже на коне! Когда я вырасту большой, мне бабушка разрешит папину кубанку каждый день надевать! Я приеду в кубанке! Как раз у меня голова тогда подрастёт. В этом году за то, что я первый класс с почётной грамотой окончил, бабушка дала её один раз перед зеркалом поморить, но она мне велика. Очень красивая кубанка, белая с красным верхом. Настоящая казачья военная кубанка, но мне ещё пока велика.
Я вспомнил тот день, когда бабушка внимательно прочитала почётную грамоту и надпись в книге, которую я получил за успешное окончание первого класса, за отличные оценки в
Эту кубанку привезли папины товарищи после войны и сказали, что папа велел мне передать, когда умирал в госпитале. И вот я надел её первый раз в жизни! И голова моя утонула.
Кубанка пахла дымом и ещё каким-то запахом, который я раньше никогда не встречал.
– Я похож на папу?
– спросил я, смотрясь в зеркало.
– Вылитый, - ответила бабушка. И, уткнувшись в донышко кубанки, заплакала.
– Приедешь - и хорошо, - сказал дядя Толя.
– Вот за разговорами и дошли незаметно. Вон деревня.
Вдоль улицы с одной стороны стояли весёлые, с голубыми наличниками дома, а с другой были какие-то бугры с трубами, из них кое-где вились дымки.
– Немец деревню сжёг, - пояснил дядя Толя.
– В землянках живут. Обстраиваются потихонечку. Вот уж пол-улицы построили. Не горюй! Построим лучше прежнего.
Мы прошли улицей; на крылечках сидели старушки, пугливые малыши в грязных рубашонках выглядывали из землянок, два старика тесали жерди, приветливые псы махали хвостами и задирали ноги на брёвна, лежащие вдоль улицы.
– Сейчас в землянках, почитай, никто уже и не живёт, так вроде как кладовки, по старой памяти печки топят.
– Дядя Толя словно извинялся за то, что я видел.
– Вокруг нашего дома в городе, - сказал я, тоже всё сгорело. Наш дом каменный, четырёхэтажный, и ещё несколько домов каменных уцелело, а все деревянные сгорели. Я не помню, как они горели, а бабушка говорит - страшно было. Немцы совсем близко подошли. Мама на фронте, папа на фронте. Эвакуация закончилась, а мы остались. Бабушка решила - будь что будет… Ничего, дядя Толя, всё построим! Ещё как построим!
И вдруг я почувствовал знакомый запах! Так пахла папина кубанка! Мы подошли к большому сараю. И я увидел живую лошадь! Этот запах шёл от неё. Я первый раз увидел так близко живую лошадь!
– Доброго здоровьичка!
– сказал мужик с деревяшкой вместо ноги, что сидел на лавочке около конюшни. Дядя Толя присел рядом, они закурили, стали разговаривать про какие-то скобы, про шифер, про тёс… А я всё ходил вокруг лошади. Всё рассматривал её и упряжь, всё не мог надышаться её запахом.
Лошадь смотрела на меня фиолетовыми глазами, обмахивалась хвостом от мух, вздыхала, переступала. Огромная, тёплая, покрытая гладкой шерстью, она возвышалась над моей головой. Я стал рвать траву. Лошадь потянулась и шёлковыми губами приняла у меня из ладоней корм. Я гладил её по выпуклой груди, по животу, где под кожей проглядывали упругие жилы, и не мог оторваться.
– Вот как прилип!
– сказал одноногий мужик. Это, наверное, и был дядя Коля-мордвин.
– Кровь его такая, - сказал дядя Толя.
– Отец у него в казаках служил.
– Погиб?
– Известное дело! Кавалерия… Одна кубаночка с войны возвернулась. Бабка внуку за великие заслуги её надевать даёт.
–
Ишь ты!– сказал одноногий.
– И заслуги имеет?
– А ты думал! Отличник - раз! Песни поёт! Так “Варяга” пел, как в Большом театре хор Пятницкого! Это два! И вообще парень исправный.
– Спел бы, - сказал инвалид.
– При другом случае. Сейчас молоко надо везти, к ужину не поспеем.
Мы сели в телегу.
– Ну!..
– сказал страшным голосом дяди Толя, и лошадь тронулась. Мордвин помахал нам кепкой. Мы заехали на форму, где рогатые коровы рассматривали меня, как диковину, и шумно сопели блестящими, большими, как блюдца, носами. Дядя Толя грузил бидоны на телегу.
Мы выпили молочка, и доярки посетовали, что нет хлеба.
– Ничо, бабоньки, - сказал дядя Толя.
– Была б земля - хлеб будет.
– И мы тронулись в обратный путь.
Мы поехали через деревню, с телеги мне было хорошо видно разбитые фундаменты и груды кирпичей на мосте сожжённого села.
– Чего загрустил?
– спросил дядя Толя.
– Ты не дома жалей, ты людей жалей… Дома-то новые поставим, а людей не возвернёшь. Пошло нас на фронт девяносто три человека, а вернулось двое. А давай-ка мы с тобой споём лучше!
– И, не спрашивая моего согласия, передал мне вожжи.
Ух ты! Я правлю конём! Я правлю конём. Эта большая лошадь слушается, что я ей велю!
– Но, но!..
– кричу я и хлопаю вожжами, как взрослый, и она бежит рысцой.
– Тпру!..
– и она замедляет бег и, кивая головой, обмахиваясь хвостом, трудолюбиво и споро тянет телегу.
Как по лужку при луне
При счастливой доле…
запевает дядя Толя хрипловатым прокуренным голосом:
– Знаешь такую песню?
При знакомом табуне
Конь гулял по воле!
подхватываю я и чувствую, как голос мой звенит и разносится далеко по лугам и лесам.
Дядя Толя одобрительно похлопывает меня своей огромной рукой по спине в такт словам, лошадь бумкает копытами, скрипит телега.
Ты гуляй, гуляй, мой конь,
Пока не споймаю!
Как споймаю, зануздаю
Шёлковой уздою…
– Пррри-ими-и-и!
– слышу я крик сзади. Мальчишки, болтая локтями, пролетают мимо на разномастных лошадёнках.
– В ночное поскакали, - говорит дядя Толя.
– Ночью, значит, коней пасти будут.
“Какое счастье скакать на лошади!” - думаю я, и сердце моё сжимается от зависти к этим мальчишкам, что пылят уже за бугром.
Солнце цепляется за кусты, оно стало красным и нежарким. Идёт вечер. Скоро наступит ночь. Первая ночь, которую я буду спать не дома. Впечатления дня распирают мою голову: линейка, деревня, наказание и прощение, футбол всё перемешалось. Но самое главное - кони, кони скачут, стоит мне только сомкнуть веки.
– Кони скачут… - шепчу я, засыпая.
Глава пятая
ПРИВИДЕНИЯ В БОЛОТЕ
– Вставай! Вставай!
– кто-то шепчет мне в ухо, и с меня стягивают одеяло. Я открываю глаза и вижу Серёгу, он стоит, закутавшись в простыню, как в плащ.
– Айда девчонок пугать!