Берлога

– Дмитрий Иванович, вы уж извините. Я, наверное, не вернусь назад. У меня внуки растут, а им бабушка нужна.

Она помолчала немного. Димон тоже молчал. От удивления он потерял дар речи.

– Я подумала, дети мне материально помогут, – продолжила Вера Ивановна. – Да и ездить мне к вам за город далеко. Я уж не вернусь, вы извините меня. И спасибо вам за все. Вы хороший человек. У вас все получится, и Бог вам в помощь!

– Димон что-то то промямлил в ответ, но когда дал отбой, его охватило бешенство.

– Кретин! Убей себя теперь об стену, кретин! – мысленно орал на себя Димон. – Выпей йаду! Ну, кто тебя просил лезть со своим заступничеством? Мать Тереза! Убей себя теперь об стену! Идиот! В Бобруйск!

Он стоял в коридоре около окна и испытывал реальное желание убить себя об стену. Как он мог?

А Кудрявцев – он великий! Он заранее все знал. Он ведь не зря сказал: «если вы хорошо все обдумали»! Как же он теперь будет смеяться над ним!

Это в лучшем случае. А в худшем скажет, что таких дураков в Берлоге держать нельзя, и деньги им доверять подавно нельзя. Ну, как он мог на ровном месте так попасть? Что он теперь скажет?

Он приложился горячим лбом к холодному стеклу. Снегопад почти прошел. Дворнику осталось убрать совсем небольшую часть дорожки.

Какой же он счастливый этот дворник!

Вот сейчас он дочистит свою дорожку и пойдет себе домой к своей семье, к детям. И не будет мучиться от того, что есть на свете такая Вера Ивановна, и не будет ломать себе голову, что теперь с ней делать? Его-то никто не уволит, не выгонит. Он честно свою дорожку почистил, и совесть у него чиста!

Он промучился до вечера, и уже дома, дождавшись, когда придет отец, спросил:

– Пап, ну почему взрослые всегда оказываются правы?

Отец внимательно выслушал всю его историю, не перебивал. Потом сказал:

– Знаешь, если мне не изменяет память, Талейран говорил: «Бойся поступать в соответствии с первым чувством, потому что оно всегда благородное». По-моему, это твой случай.

– А он хороший был, этот Талейран? – спросил Димон, смутно представлявший кто такой был этот Талейран и чем он, вообще, занимался.

– Он был дипломат, – ответил отец. – Он защищал интересы государства и считал, что ради этой цели можно кое-чем и пренебречь. Совестью, например.

– Значит, если я поступил в соответствии с первым чувством, я поступил глупо? То, что глупо, это теперь ежу понятно, и, тогда получается, что Талейран прав?

– Ты поступил по первому чувству, то есть по голосу своей совести. Ты защищал человека, которого обидели. Это главное. Значит, ты прав.

– А Кудрявцев? – спросил Димон, – он что защищал? Он тоже прав?

– Это тоже понятно, – спокойно ответил отец, – Кудрявцев защищал интересы бизнеса. И он тоже прав. А Талейран до сих пор – символ изворотливости и двуличности. Этой своей фразой он просто подметил, что первый голос человека это голос его совести, и уже от человека зависит, поступит он по совести или против. Так что, по-своему, он тоже прав.

– Но почему тогда я в таком идиотском положении? – горестно спросил Димон, – меня могут самого теперь выгнать в три шеи. Я же могу все потерять!

– Вот, Талейран, поэтому и не советовал, – улыбнулся отец и потрепал Димона по шее, – зато у тебя чистая совесть, Димка.

– Угу, – пробурчал Димон, – как у дворника.

– Не знаю, про какого дворника ты говоришь, но сдается мне, что в этой истории и ты прав, и Талейран прав, и Кудрявцев прав.

– А Вера Ивановна?

– А Вера Ивановна подавно права! А как же! У нее внуки!

– А так разве бывает, что все одновременно правы?

– Бывает. – Отец помолчал немного и добавил,

– А Бог вас всех рассудит.

Димон внимательно посмотрел отцу прямо в глаза:

– А Бог есть?

– Конечно, есть, – серьезно сказал отец, – если вы все четверо такие разные и при этом все одновременно правы, кто, по-твоему, тогда вас всех рассудит, если его нет?

Глава 44. На ноль делить нельзя

Понемногу приходя в сознание, Димон вспоминал последние минуты, перед тем как отрубился. Сильно болела голова. Болел не затылок, не лоб, ломило всю голову так, как никогда не бывало ни при каких болезнях.

Он стоял у подъезда и разговаривал с Лехой, Он специально вызвал Леху утром на полчаса раньше, чем придет машина. Леха ныл, просил отсрочку по долгу, потом откуда-то взялся Червонец, подошел, обрадовался, когда их увидел, вежливо поздоровался за руку с Лехой, причем поздоровался как-то по-восточному, как-то мерзко приседая, с ужимками, двумя руками. Потом протянул руки ему. Он еще удивился, что Червонец протягивает ему обе руки и улыбается при этом так отвратительно всеми своими золотыми зубами.

А потом был укол. Кажется, был укол. Надо открыть глаза, надо посмотреть.

Он открыл глаза. Вокруг было темно. Он лежал на животе на чем-то типа кафельной плитки. Руки были скованы наручниками и вытянуты вперед. Он попытался встать, и это ему удалось. Ноги были свободны. Он вдруг вспомнил про ПЛОТ. Коммуникатор был у него всегда в правом кармане, а ПЛОТ он стал носить в левом внутреннем кармане куртки. Куртка была на нем, но, нащупав карманы скованными руками, он понял, что ни телефона, ни ПЛОТа при нем нет.

– Плохо, – подумал он, – он меня усыпил, гад этот, Червонец. Вколол что-то.

Он с трудом встал, вытянул вперед обе руки и, превозмогая боль, медленно пошел вперед. Надо дойти до какой-нибудь стены, потом пойти по ней до двери, а у двери должен быть выключатель.

До стены он дойти не успел, вспыхнул яркий свет, от которого голова чуть было не лопнула пополам.

– Ха, Артурчик, ты только посмотри на этого зомби, – раздался мерзкий голос Червонца. – Серия третья – восставшие из могил.

Двумя ладонями Димон закрыл голову и, самое главное, глаза. Холодная сталь наручников немного облегчила боль в голове. Он почувствовал, как двое подошли к нему и, взяв под локти, потащили вбок и бросили на лавку. Он сел и обхватив голову руками, понемногу стал открывать глаза. Под ним был кафельный пол, боковым зрением он различил грязный матрац, лежавший невдалеке. Немного привыкнув, он понял, что стены комнаты обшиты вагонкой, под цвет деревянной лавки, на которую его усадили. В комнате, судя по голосам, кроме него были еще двое – Червонец и Гудвин.