Бей или Беги, ведьма! Дитя магии

— Ооох, — у женщины глаза заблестели, она перекрестилась трижды, приговаривая молитву:

— Упокой, Господи, души усопших раб Твоих и всех православных христиан и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное.

Хммм… Я, как ведьма, разве не должна никак на это реагировать? Господи, прости, какая чушь иногда в голову лезет…

— Да как же это? И как ты теперь одна-то совсем? Оох, — баба Тоня схватилась за сердце, — вот ведь, судьба как, а…

— Вам плохо? Лекарство где? — я вскочила, не на шутку испугавшись.

— Да не, не надо, сейчас попустит, — она шмыгнула носом, выудила из кармана, лежащего рядом, фартука платок и шумно высморкалась, — жалко-то их как, всех жалко, и ты…

— Ну, я уже выросла, сама неплохо устроилась, бабушка правильно воспитала.

— Это да, бабка твоя золотая была женщина! Элеонора и Николай, — баба Тоня поплыла взглядом, погружаясь в воспоминания, — оба были под стать друг другу, на них равнялись, им завидовали, и я тоже, но по-доброму, ты не думай, бабе Тоне чужого не надо. А просто приятно было смотреть на них.

Они переехали в нашу деревню молодыми, почти без ничего, поставили дом на какие-то сбережения, постепенно потом достраивая и доводя до ума. Никогда слова дурного ни о ком не говорили, хотя был момент, когда одна местная попыталась Николая увести. Ух, как она его окучивала, как вилась змеей вокруг, а бабушка твоя, Эля, только посмеивалась, как будто ей самой интересно было чем это все закончится.

Как-то у нас цыгане тут встали, на поле за деревней. Большой табор, шумный. Но как раз тогда у Васильевны сын в отпуск приехал, а он следователь из Москвы, так что они сюда особо нос не казали. Однажды только, ребенок у одной из них под быка попал. Их дети вместе с нашими как-то сдружились и решили Изумруда подразнить. Был у нас такой… Ох, и красивый бычара! Сам палево-рыжий, а глаза — чисто изумруд! За то и прозвали. Только уж больно дикий. И силищи в нем немеряно было, оттого еще больше бесился, чуял, что совладать с ним никто не мог. Пастух наш тогда, Толька, завсегда его уговаривал ласково, а в тот день он слег, Толька-то, нога у него разболелась. Он и так хромый был.

А в деревне гулянка какая-то была, уж и не помню почему, только столы стояли на улице у Авдеевых, у них дом почти по центру, да забора нет. Места много, столы поставить, танцы устроить. Вот и в тот день гуляли. И вдруг бежит ребятня по деревне с визгом, плачем, голосят так, что аж уши закладывает!

— Изумруд! Изумруд вырвался! Загон сломал, Мануша и Олега потоптал!

Мануш это цыганский, а Олег наш был. И бык следом за ними, прям к столам. Кто где был — рассыпались тут же, кто под столы, кто бежать, кто успел на крыльцо забежать, детей половину похватав. Я, помню, в тягости была, на гулянку не пошла, дома осталась, подлетела к окну, распахнула и двух мелких прям так втянула. Как сама потом ребенка не скинула? Бог миловал.

Изумруд стол один рогами поддел, тот улетел. А я смотрю и обмираю, за соседним столом дед твой, как сидел, так и сидит. Вилку отложил только, и медленно так к быку поворачивается и выговаривать ему начинает:

— Что ж ты, паскуда, детей обижаешь?

Встает прямо перед ним, руки в боки, и говорит, говорит, а вокруг тишина такая, только дети всхлипывают, кто поменьше. Потом знак рукой подал жене, та за столом напротив сидела. Она пояс с платья сняла и ему передала. Николай этим поясом быку рога обмотал и повел обратно на ферму, там уже мужики с ружьями навстречу. Хотели быка на месте стрелять, так Николай не дал. И потом не позволил, так тот бык у нас еще шесть лет прожил.

А Элеонора тогда мальчишек выходила, она ж в больничке работала, и помощь оказала, и на ноги поставила обоих. Манушу тогда крепко досталось. Табор ушел, а его оставить пришлось, через год только вернулись за ним. Пацан вымахал сильно, окреп. Откормила его Эля, учила помаленьку. А деда твоего уважали и боялись. Соседка эта, что увести его хотела, потом только смотрела и вздыхала, говорила: "Не потяну я такого мужика, мне помягче надо, попроще".

Такой вот дед у тебя героический был.

Я налила ей заново чай, этот уже совсем остыл.

— Погоди, то, что я тебе должна рассказать, просто так не поведать, баба Тоня встала, достала из шкафчика наливку темно-вишневого цвета, ловким движением выудила оттуда две красивые хрустальные стопочки, разлила напиток. Он оказался очень мягким и вкусным, с отчетливым привкусом терпкой вишни, смородины и черноплодной рябины.

— Во всем они такие были, что Николай, что Эля. Она-то еще попроще, просто молчит и улыбается хитро, будто все ей уже наперед известно. А дед твой… Долго у них детей не было. А и не переживали вовсе. Взять цыганчонку на год к себе пожить? Запросто! Сокола подбитого домой принесть и лечить? Легко. Своей скотины не держали, кроме коз, Эля говорила, забивать не могут, что курей, что кролей. У них и козы-то от старости умирали! Молоко уже не давали, а они все ухаживали за ними. Потом родилась все-таки мать твоя, дед посадил черемуху эту. Обычно ж бабам платок красивый, или сережки дарят, а этот — дерево! А Эля счастлива была, ажно светилась вся! Чудные, что ни говори.

Я слушала, не шевелясь, стараясь даже дышать редко, чтобы ненароком не спугнуть разговорившуюся женщину. Как живых представляла дедушку, высокого, темноволосого, с яркими синими глазами, и бабушку — молоденькую, в светлом платье, отдающую свой пояс быку на рога.

Ровно за месяц до родов приехал к ним гость какой-то, мужчина. На машине дорогой, черной, привезли его. Высокий, видный, но лицо такое, знаешь, — женщина провела рукой по своему лицу, — страшное, а пытаешься вспомнить и ничего, будто туман серый. Я его только два раза коротко видела: как входил он к ним в дом, да на следующий вечер вышел он во двор, осматривался. Меня увидел, поздоровался, разулыбался. Тут его Николай быстро обратно в дом увел. А у меня мурашки табуном по коже, аж, волосы дыбом встали, так страшно стало!

Ночью только слышала машина к их дому подъезжала, значит, уехал он. Больше его не видели, а Николай сказал, что это его дальний родственник, мол, из тюрьмы вышел, решил проведать. Ну, оно и понятно, чего мне так боязно было, я уж не стала спрашивать, за что сидел, не мое то дело.

Рожать Эля ездила далеко куда-то. Всем сказали, что в Москву. Не знаю, правда то или нет. Только в их отсутствие опять машина та приезжала. Постояла несколько минут и уехала. Стекла черные, жуть жуткая, не видать никого. С тех пор каждый год на день рождения Алисы, они уезжали в Москву. Говорили, там родственники у них. Машины больше не было.

А однажды пожаловала к ним тетка какая-то, Алиске аккурат шесть исполнилось. Вернулись они из Москвы, значит, а тетка на следующий день к ним. Сначала нормально все было, а потом слышу грохот такой, будто вся посуда полетела со стола, визг женский. Я в огороде была тогда, вижу — баба эта вылетает, Элька за ней следом, и все норовит в волосья вцепиться — никогда такого не видела, это ж бабы деревенские могут, а чтоб она! И кричит, кричит так страшно, мол, я тебе глотку зубами перегрызу, если только посмеешь! Николай их разнять пытается, уговаривает. Да куда там, Эля одной рукой ту за волосы, а другой в шею вцепилась и шепчет ей что-то в лицо. Тут гляжу, Алиска в дверях показалась.

— Мама, пусти ее, она и до вокзала не доедет, не успеет рассказать ничего.

Тут их всех как водой окатило, разошлись и стоят ни живы, ни мертвы. Николай первый в себя пришел, Элю с дочкой отправил домой, а тетку эту повел на выход.

— Вы все слышали и знали, на что шли, мне уже не повернуть назад, я ничего не могу сделать.

Я под кустом смородины спряталась, сижу, не дышу. А через неделю они переехали, продав дом за бесценок. Приезжали потом какие-то люди, спрашивали про них, да только ни адреса, ничего другого не оставили твои дед с бабкой.