Бей или беги
Шрифт:
— Ладно, — легко дернув плечом, согласилась красотка. Она развязала узел платья на поясе и стряхнула ткань с себя — та ручейком сползла вниз и собралась лужицей у ее ног, обутых в непрактичные, но приятные глазу туфли. Подобные вещи не имели ценности для лагерной жизни, потому их не запрещалось иметь в личном пользовании. Просто никто не горел желанием хранить у себя утратившие ценность сокровища. Видимо, никто, кроме этой девицы. Платье ее тоже было сложно назвать практичным. Но даже «дикарка» Томасин нашла его красивым. Ткань переливалась в тусклом свете луны, бьющем в окошко, как лесной ручей в ясный день. Что-то поблескивало и под глазами женщины. Не слезы. Томасин присмотрелась и заключила, что это не слезы, а какая-то мерцающая пыльца, нанесенная на веки.
— Белье тоже? — задиристо
Томасин торопливо сбросила свою одежду и натянула вещи красотки, с ужасом отметив, что они оказались ей сильно велики. Трусы норовили сползти с тощей задницы, а ажурный лифчик повис без опоры сдутыми воздушными шариками. Она видела их в детстве и запомнила именно такими — невнятными комочками в складках, как старческая кожа. В любом случае, удручающее зрелище. Сконфузившись, девушка натянула и платье. Она обмотала пояс несколько раз вокруг узкой талии, но вырез норовил распахнуться и продемонстрировать всем вокруг по-дурацки севшее белье. Обнаженная красотка наблюдала за ее возней с жалостью и почти умилением.
— Так вот оно что, — задумчиво сказала она, — могла просто попросить меня о помощи, я бы объяснила тебе, как…
— Нет! — воинственно перебила ее Томасин и снова подняла нож, — сиди тут и не мешай! Будешь лезть, я тебя убью.
— Окей-окей, — женщина продемонстрировала ей открытые ладони, — только не тычь в меня этим, чертенок.
Томасин не понимала, почему эта особа так миролюбиво настроена, будучи, фактически, обворованной ей, но ей невдомек было размышлять о таких сложных вещах. Теперь у нее было оружие, которым обладала эта женщина, получше, наверное, отцовского охотничьего ножа. Быть может, маскарад поможет ей сравнять счеты.
— Постучи три раза, выжди паузу и еще один раз, — напутствовала ее красотка, по-хозяйски присаживаясь на койку Томасин, — иначе он тебя не впустит. И… удачи, что ли.
Она улыбалась. Уже только за это Томасин хотелось ее убить, стереть с ее лица эту покровительственную, сострадательную мину. Благодарности она точно не заслуживает. Она не собиралась внимать наставлениям Зака. Ей почему-то казалось, что все это — вся доброта незнакомки — лишь спектакль, чтобы поглумиться над чувствами бедной лесной зверушки и лишний раз продемонстрировать свое превосходство.
Томасин повезло, что она была не в лесу, а мялась посреди коридора перед запертой дверью. Сердце стучало так громко, что на его барабанную дробь к ней сбежались бы неупокоенные мертвецы со всей округи. Впрочем, смерть избавила бы ее от стыда, смущения и раскаяния за содеянное. Она уже и сама поняла, что идея — дрянь, но отступать было поздно. Она кое-как успокоила разбушевавшееся сердце, выровняла дыхание и постучала таким образом, как ей наказала красотка.
Лязгнул замок, и перед девушкой разверзлась бездна. Она шагнула в темный квадрат дверного проема. В темноте прозвучал голос — сухой и требовательный. Девушка отметила про себя, что при таком-то приеме той красотке не позавидуешь.
— Ты опоздала.
Томасин молчала — она боялась выдать себя, ведь Малкольм сразу ее узнает. Пока мрак окутывал ее, как вуаль. Она нерешительно двинулась вперед. Сердце снова пустилось в галоп, ускоряясь с каждым неловким шагом. В голове зашумела кровь. Ей хотелось развернуться и убежать, пока еще не поздно. Но она уже была внутри — в логове зверя, а значит, момент отступать был упущен. Промедление теребило и без того напряженные нервы.
Томасин затаила дыхание, дожидаясь, когда Малкольм сделает свой ход, хотя имела смутное представление о том, каких именно действий от него ждет. Он не торопился. Воздух между ними колыхался от ее рваных, частых выдохов. И в свинцовой тишине она четко различила шорох одежды при его движении. Большая, горячая ладонь легла ей на предплечье и скользнула вверх, к плечу, пока не замерла в дюйме над
кожей. Кажется, он заподозрил неладное. У бывшей хозяйки этого наряда точно не так выпирали кости, не было столько застарелых шрамов. Томасин ощутила вибрацию шагов по полу.— Дайана? — с сомнением, — что стряслось?
Включился свет. Томасин инстинктивно зажмурилась, ослепленная узким лучом.
— Какого дьявола?
Она ждала не этих слов. Не пальцев, подцепивших ее подбородок, чтобы не дать отвернуться и уйти от ответа. А внятного ответа у нее не было. Она не готовила речь, уверенная, что, нацепив эту блестящую броню, ринется в бой, и все выйдет само-собой.
— Томасин? Что ты здесь делаешь? Что… как… — Малкольм замялся. Его голос не был злым, скорее обеспокоенным. Потому девушка осмелилась открыть глаза и оценить его реакцию. Бить ее никто не собирался. Мужчина стоял перед ней и покусывал губу, чуть нахмурившись. Шрам на его лице змеился, перетягивая все ее внимание. Шрам, оставленный ей.
— Я пришла вместо нее, — набравшись храбрости, заявила Томасин. Она снова закрыла глаза, остерегаясь, как бы его смятенный вид не сбил ей весь настрой. Она рванулась вперед, выбрасывая руки, чтобы дотянуться до его шеи, потому что это показалось ей правильным, и встала на цыпочки, но неудобные огромные туфли сыграли с девушкой злую шутку, выскальзывая из-под ног. Она повалилась в сторону, и лишь теплые руки Малкольма, ухватившие ее за талию, уберегли Томасин от позорного падения. Мужчина чуть надавил, вынуждая ее открыть глаза, и мягко усадил ее на свою койку во избежание ее дальнейших неуклюжих эквилибристических этюдов.
— Объяснись, — потребовал Малкольм, и в этом приказе прозвучала жесткость, всегда пугавшая девушку до дрожи. Так с ней разговаривал только отец, когда она выводила его из себя, подвергая их обоих риску из-за глупых ошибок.
Томасин не могла вспомнить, когда она плакала в последний раз. Кажется, когда отец пропал. Она ждала его возвращения, как брошенная собака, ночь, другую, третью, пока к ней не подсела та старуха, что болтала про древних богов. Старуха погладила ее по голове, протянула припрятанную банку консервированной кильки, и сказала, что Томасин нужно поесть и уже принять неизбежное. Он не придет. Томасин возразила, что старая ведьма ошибается, но кильку взяла. Оставшись в одиночестве, она ела и плакала, пытаясь уместить в голове осознание того, что больше никогда его не увидит. Слезы падали в открытую жестянку, и то ли от них, то ли из-за истекшего срока годности рыба горчила на языке. С той жуткой ночи прошло много лет. Томасин больше не представилось подходящего повода для слез. Но сейчас она разревелась. От обиды, непонимания и собственной беспомощности. Вдруг ее теперь накажут? Выгонят из лагеря в назидание. Она нарушила добрый десяток правил, хотя бы тем, что угрожала другому члену общины. И все ради чего? Ради скользкой, легкой тряпки, так и норовившей свалиться и окончательно усугубить положение.
Но Малкольм не стал обвинять ее. Он присел рядом и притянул плачущую девчонку в свои объятия, погладил по спине, покрывшейся мурашками от прохлады, царившей в стылых помещениях тюрьмы даже летом. Заботливо, совсем по-отечески, хотя настоящий отец брезговал такими вещами и презрительно называл объятия «телячьими нежностями».
— Эй-эй, тише…
Томасин не была привычна к такому. Она не знала, как ей следует себя вести. Объятия, как и любой другой тесный контакт с другими людьми, не внушали ей доверия. Она заерзала, выбираясь из его рук.
— Я ее не убила. Не поранила, — выпалила она, оправдываясь до того, как услышит претензии и требование убираться обратно в лес.
— Кого? — рассеянно спросил мужчина.
— Эту женщину, твою подругу, — уточнила Томасин, и голос предательски дрогнул, снова срываясь на плач, — я просто… попросила у нее эти вещи, чтобы стать красивой, как она… Я не хотела ничего плохого, пожалуйста, не выгоняйте меня. Я исправлюсь, я буду лучше стараться… Я…
Она рванулась, намереваясь вскочить с койки и спастись бегством, а заодно проверить, чем там занимается ее раздетая пленница. Малкольм удержал Томасин за плечи, вынуждая посмотреть на себя. Девушка расценила это как требование и дальше путаться в словах, оправдывая свой странный поступок.