Без наставника

Бывают дни, когда не удается преодолеть свое отчаяние. Болтовня, лень, глупость, несправедливость, злость, безразличие, чванство, интриги. С обеих сторон. И собственная неполноценность. Старался на каждом уроке химии показывать фильмы. Чтобы сидеть в темноте и молчать. Не отвечать на вопросы, не задавать вопросов. Просто сидеть в темноте, с закрытыми глазами, и слушать, как медленно журчит время… Может быть, тогда бы не приходил каждый день домой такой усталый. Может быть, тогда не только часовня и лаборатория были бы единственным домом. Может быть. Но Курафейского надо вытащить. Шанко и сам справится. Гукке уже не спасешь. Даже если поставить ему тройку по химии. И все же надо поставить ему эту тройку, аттестат тогда не будет выглядеть так безнадежно, но Курафейского необходимо вытащить. Было бы несправедливо, если бы Курафейский не дошел до финиша. Те, кого нам доверили, должны как можно меньше сталкиваться с несправедливостью.

— Включи свет, Курафейский!

— Есть еще вопросы, Нусбаум?

— Какую часть собственных потребностей Федеративная республика покрывает с помощью этих скважин?

— Примерно тридцать процентов. Важнейшие залежи находятся… Затемин?

— Недалеко от Ганновера, в Шлезвиг-Гольштейне и на Эмсе.

— Еще вопросы? Тогда уберите аппарат, Петри и Муль. В следующий вторник некоторых из вас, у кого отметка колеблется, мне придется как следует погонять. Темы: уголь, нефть, бензин. Встаньте! До свидания!

— До свидания, господин Криспенховен!

— Мы всегда стреляем не туда, куда надо, — сказал Риклинг. — В последней войне тоже так было.

— В тысяча восемьсот семидесятом так не было! — сказал Хюбенталь.

— Лабус — лучшая лошадь в нашей конюшне, — сказал Нонненрот. — Больше всех дает навозу!

— А под ногами — вязкая глина, — сказал Матцольф. — Двести пятьдесят моргенов…

— От легкого к трудному, — сказал Годелунд.

— И прежде всего: иметь мужество опускать в программе ненужный материал! — сказал Харрах.

— Если расписание не изменится, я на следующей неделе пойду к врачу, — сказал Гаммельби.

— При нашей профессии без нытья не обойдешься, — сказал Кнеч.

— Если бы у американцев не было военной промышленности, десять миллионов людей оказались бы на улице, — сказал Випенкатен.

— А у нас они собирают «на хлеб для всего мира»! — сказал Куддевёрде.

— Политики — все свиньи! — сказал Крюн. — Все только рвутся к корыту, — больше ничего!

— Раньше у них по крайней мере были убеждения, — сказал Гнуц.

— Надо надеяться, что в учителях еще долго будет ощущаться нехватка, — сказал Матушат. — Тогда нам будут больше платить.

— Это главная проблема школы! — сказал Немитц.

— Конечно, в коммунизме есть какое-то рациональное зерно, — сказал викарий.

— Когда они оставят в покое Берлин? — спросил Виолат.

— Мы ведь люди маленькие… Один, без всякой помощи, уложил полный казарменный двор русских… Есть люди, которые все еще вскидывают правую руку… Когда американцы уйдут из Германии, единственное, что они прихватят из культурных ценностей, это Дроссельгассе^[123]… Мы должны действовать решительно… Ты можешь повести осла на водопой, но пить он должен сам… Мы, немцы, скорее разделаемся со всем миром, чем научимся пользоваться свободой… Отвлеченные понятия и никакой субстанции… Дайте пруссаку карандаш, и он сделает из него ракету… Мы народ фюреров… Камрады, я вам хочу вот что сказать: все дерьмо… Авторитет, демократия — бред собачий… Человечество никогда не станет разумным… Процессы против нацистов? Голый обман! Пожурят малость — и хватит!.. Богатство не всегда делает несчастным… Колбаса подлиннее, проповедь покороче… Этот Кинси наверняка был жуткая свинья… Раньше такого не могло случиться…

Криспенховен все еще стоял возле умывальника, рассеянно мыл руки и слушал болтовню, каждую перемену все те же разговоры, с первого дня, что он здесь. На большом столе, за которым проходили педсоветы, красовался попугай, чучело попугая — единственный немой, кроме него и Грёневольда, который, облокотившись о перила балкона, стоял под лучами бледного мартовского солнца. Криспенховен смотрел на попугая, слушал болтовню и рассеянно мыл руки, пока они не стали ему противны, эти мягкие, белые руки. В дверь постучали — трижды и громко. Криспенховен локтем открыл дверь, и Курафейский спросил:

— Можно мне с вами поговорить?

— Что случилось? — спросил Криспенховен, но в коридоре, заполненном испарениями от висящих рядами пальто и мастики, он все понял.

— Единица по немецкому! Теперь мне крышка. Словно гром среди ясного неба. Я ничего не понимаю.

— Зайдем в химический кабинет, там пусто.

Они сели рядом на скамью в маленьком чистом амфитеатре. Криспенховен поискал в кармане спички и стал прочищать свою трубку.

— Ты чем-нибудь разозлил господина доктора Немитца? — спросил он.

— Нет, точно нет.

— Откуда же взялась единица за устный ответ?

— Это было вот как, господин Криспенховен: на каждом уроке немецкого каждый ученик должен прочитать наизусть какое-нибудь современное стихотворение — «стихотворение дня». Примерно три недели назад была моя очередь, я подыскал один стишок, он назывался «Антипоэзия». Мне это стихотворение тогда показалось ужасно смешным, классу тоже; мы так ржали! Но доктор Немитц сказал, что я пролетарий, который ничего не смыслит в современном искусстве, и мне надо было оставаться там, по ту сторону зональной границы. Социалистический реализм — как раз то, что нужно для пролетария. А потом поставил мне единицу.

— А до этого ты в чем-нибудь провинился?

— В последней четверти ни разу.

— Сколько времени ты уже здесь?

— Два года. Наверное, мне действительно было лучше остаться там!

— Ну, ну, не выплескивай с водой и ребенка. Ты это стихотворение еще помнишь?

— Только начало:

Зачем ты завиваешь волосики, воло-о-сики,

Раз, два, три, да, да, воло-о-сики,

Если ты любишь другого?

— Н-да, — сказал Криспенховен. — Тут бы я тоже посмеялся вместе с вами. Я ведь тоже ничего не понимаю в современном искусстве. Но почему ты выбрал именно это стихотворение?

— Оно мне показалось дико смешным! Большинство выискивает стишки такого сорта. Но Немитц хочет, чтобы мы относились к этому чертовски серьезно. Мне кажется, это совсем неправильно. Но класс теперь делает все, что хочет Немитц. Большинство потому, что не могут позволить себе роскошь иметь кол. Некоторые потому, что думают, раз их родичи дома не очень-то современны, то им положено быть современными вдвойне. А знают в этом толк от силы двое-трое.

— Ты не в их числе?

— Нет, чтоб я сдох. Извините. Стихи, которые мы учили там, мне, правда, тоже не нравились.

Кто открыл Колумбово яйцо?

Конечно, партия, а не одно лицо, —

и так далее, но это хоть было понятно!

— Вы еще должны делать доклады до педсовета?

— На каждом уроке кто-нибудь должен выступить с докладом.

— Ну, вызовись как-нибудь сам.

— Сам?

— Ты понимаешь, о чем я говорю.

— Если доктор Немитц решил выставить мне двойку, он меня больше не вызовет. Это все знают.

— И все-таки попробуй. На каждом уроке проси тебя вызывать. И готовься к урокам немецкого по крайней мере в три раза лучше, чем к математике, понял?