Без наставника
Шрифт:
— К примеру, Веймарская республика, — сказал Адлум. — Я считаю совершенно разумным, что того, кто нарушает правила игры, удаляют с площадки. В футболе это каждому ясно.
— Сравнение хромает на все четыре ноги, — сказал Затемин. — Государство, запрещающее партию, которая пробуждает его от постоянной спячки, перестает быть демократическим.
— Демократия для канцлера!
— Демократура!
— Почему у нас даже нельзя купить газету из ГДР? — спросил Михалек.
— Из так называемой ГДР, — сказал Ремхельд.
— Да брось
— Я тоже считаю, что они должны были разделаться с этой горсткой коммунистов другими методами, демократическими, — сказал Фейгеншпан.
— Идеологическими.
— А это им как раз и не удалось, — сказал Затемин.
Адлум завернул в бумагу остаток своего бутерброда.
— Может, это и верно, — сказал он. — Но почему ты никогда не посмотришь через свою критическую лупу на Восточную зону?
— Мы говорили не о ГДР, а о…
— А теперь поговорим о ней!
— Я никогда не отрицал, что в ГДР есть трудности роста.
— Ты называешь это трудностями роста?
— Сталинизм, — рявкнул Мицкат.
— Подожди, — сказал Адлум. — Хорошо, трудности роста. Но тогда ты должен признать их и за ФРГ.
— ГДР идет вперед, при этом вполне закономерны кризисы: это плодотворные кризисы, — наставительно произнес Затемин. — Западная же Германия идет назад, при этом возникают кризисы, которые ведут к агонии.
— Ты вроде раньше поумней был, — сказал Адлум.
— Балда с левыми завихрениями!
— Боюсь, что немцы вообще не способны на демократию, — сказал Клаусен, — но здесь они хоть могут учиться политике, как малые дети в школе, а там, за Эльбой, их обучают в концлагерях.
Внизу, в окне уборной в подвале, появилась голова Рулля. Он мрачно поглядел на Курафейского.
— Дело дрянь! — сказал он и исчез.
— Пошли своего старика к шефу, — предложил Лумда.
— Так он был у директора в прошлый приемный день! Только вышел он оттуда куда быстрей, чем вошел: три часа сидел под дверью в приемной, а через три минуты выперли.
— Почему?
— Почему, почему! Шеф ворчал и ворчал: грубиян, наглец и прочее в том же духе, тогда отец ему осторожненько возразил и высказал другое мнение — тут ему на дверь и указали!
— Дуболом проклятый! — сказал Мицкат. — Его почаще пивом надо поливать, под пение германского гимна! Субботними вечерами в «Старом охотничьем рожке». Успех гарантирован.
— Братцы, посылайте на родительские дни скороспелых сестриц или хорошо сохранившихся мамаш, и вы будете иметь от жизни несравненно больше!
Шанко прогуливался по стене, как манекенщик.
— Забулдыга опять обучает Микки политике! — сказал Нусбаум.
— Пошли посмотрим? Минут пять.
Они побежали вчетвером по школьному двору.
Бекман привязал Микки к лестнице, ведущей в дворницкую, и положил на шлак в нескольких метрах от собаки три куска хлеба с колбасой, вытащенные из мусорной
корзины.— Во, глядите: у него в башке мозгов больше, чем у вас всех вместе! — сказал он и отвязал щенка.
Микки подбежал к правому куску, который был ближе к нему, но Бекман скомандовал:
— Стоп! Это от Адольфа!
Собака мгновенно остановилась, оглянулась, помедлила, рысцой подбежала к среднему куску, замерла на миг.
— Это от Аденауэра, — сказал Бекман.
Микки жадно проглотил кусок.
6-й «Б» зааплодировал.
— А теперь гляньте-ка! — надменно сказал Бекман. — Я его еще одному трюку обучил!
Микки оглядел левый кусок, медленно подкрался к нему, закатил глаза и хотел тайком сожрать его, но Бекман затопал и закричал:
— Фу, не смей! Это от бородатого!
Щенок лег перед куском, зажмурился и заскулил.
— Ну, у вас небось язык отнялся от удивления, а? — сказал Бекман и довольно подмигнул 6-му «Б».
— Заслужил сигарету! — одобрительно сказал Мицкат.
— Как насчет пивка? От такой дрессировки во рту пересохнет.
— Что я тебе, капиталист, что ли?
Лумда обошел всех по кругу и собрал шестьдесят пфеннигов.
— Благодарствуем! — сказал Бекман и сунул деньги в задний карман брюк.
Мицкат дал ему еще сигарету в придачу.
Лумда подобрал хлебные крошки, бросил собаке.
— От Аденауэра! — сказал он.
— Соображаете, из чего я эту штуковину смастерил? — спросил Бекман, показывая свою зажигалку. — Из осколка гранаты. Он меня чуть-чуть к праотцам не отправил. Вот…
Он задрал рубаху и показал свое изувеченное плечо.
— Под Млавой! Слыхали, где это находится, молокососы?
— Понятия не имеем!
— В Польше. В тридцать девятом, блицкриг! Сзади Иваны, спереди наши. Поляки метались, как крысы в котле, когда я их из крысоловки туда кидаю.
— Звонок! — сказал Нусбаум.
На лестнице к ним присоединился Рулль.
— Кто пойдет со мной на Польскую неделю? — спросил он.
— Я не пойду, — сказал Курафейский.
— Почему?
— Послушал бы ты разок, как мой старик рассказывает, что было, когда поляки пришли, ты бы тоже не пошел на эту Польскую неделю, Фавн!
— Сперва пришли наши.
— Но не так.
— Больше шести миллионов…
— Война есть война.
— Но мы же ее начали!
— Я не начинал.
— Если бы Адольф победил, — сказал Нусбаум, — считалось бы, что начали они.
— Во всяком случае, это ужасное свинство, что поляки сидят в Силезии и Померании, русские в Восточной Пруссии, чехи в…
— Да ты что, нельзя же от них требовать, чтобы они после войны бросились к нам в объятья: вот вам все назад, друзья! Приходите снова! — сказал Мицкат.
Курафейский похлопал его по плечу.
— Ты не оттуда, иначе бы так не говорил.
— Возможно, но это ничего не меняет в том факте, что нам приходится расхлебывать кашу, которую мы заварили. Так всегда было.