Без наставника
Шрифт:
— Да, но…
— И главное, изволь вести себя по отношению к доктору Немитцу, как…
— Как Адлум.
— Хорошо: как Адлум.
— Вы думаете, это мне поможет?
— Я поговорю с доктором Немитцем. А теперь иди во двор. Осталось всего несколько минут.
— Что он сказал? — спросил Шанко, который поджидал Курафейского на лестнице.
— Хочет поговорить с Пижоном.
— Обо мне что-нибудь говорил?
— Нет.
— Если тебя завалят, останешься на второй год?
— Ни в коем случае!
— Я тоже нет. Лучше смоюсь. Давай вместе?
— Куда?
— В Восточную зону.
— Так ведь я только оттуда!
— Ну и как?
— Дрянь! — сказал Курафейский.
К
— Сходи сам к Пижону, — посоветовал Затемин.
— Да ты что, мой брат из четвертого ходил к нему, чтобы узнать, за что Пижон ему записал в журнал замечание. Пижон ему сперва хорошенько дал по морде, а потом весело сказал: «Ну, так что ты хотел узнать?»
— Что бы ты сделал в таком случае? — спросил Затемин.
— Дал бы сдачи!
— Бросьте, это же чепуха на постном масле, — возмущенно сказал Рулль. — Каждому из нас в отдельности они могут съездить по морде, а если мы возьмемся все вместе…
— Все вместе? — сказал Затемин. — Вы?
К ним подошел Нусбаум.
— Знаете анекдот про Адольфа и русского комиссара? — спросил он.
— Куда нам, — сказал Шанко.
— Апрель сорок пятого. Адольф сидит в разбомбленной рейхсканцелярии. Входит русский комиссар, поднимает пистолет и говорит: «Адольф Гитлер — война капут!» Адольф вскакивает и орет: «Товарищ комиссар, секретный приказ 2041889 выполнен: Германия полностью разрушена! Почва для коммунизма подготовлена!»
— Неплохо, — сказал Затемин. — Взамен я тебе расскажу другой… На небе тайно вывешивают красный флаг. Начинается облава. Иосиф, плотник, говорит: «Это я сделал. Я коммунист!» Ну, тут компартию небесную, конечно, запретили, Иосифа выгнали. Иосиф и говорит: «Мария, возьми парнишку, а теперь посмотрим, господа, кто спасет мир!»
— По-моему, оба анекдота — барахло, — сказал Рулль. — Впрочем, может, и не барахло, но дерьмо определенно!
Криспенховен вернулся в учительскую и стал искать Грёневольда. Тот ушел на урок.
— Вы уже имели честь приветствовать нового коллегу — только что, после четвертого урока? — спросил Годелунд.
— Нет.
— Создается впечатление, что он намерен представиться только начальству.
— Он уже здесь?
— Говорят, — сказал Годелунд.
— Видимо, он еще в кабинете директора.
— Наверняка.
Годелунд поспешно вышел. Криспенховен вдруг почувствовал себя слишком усталым, чтобы вникнуть в суть этих разговоров. Впрочем, за двенадцать лет, что он здесь работал, это ему так ни разу и не удалось. Он взял листок бумаги и начертил структурную формулу бензольной группы.
— Комик при небесной канцелярии забыл сегодня утром про свой размоченный чернослив! — сказал Нонненрот, проходя мимо Криспенховена.
Хороший выигрыш в лото, и ты покажешь задницу этому культурборделю. Эх, черт возьми, так называемые коллеги: племя ботокудов с аттестатом зрелости! Послужили бы они в твоей роте! Через три дня уже не воображали бы себя пупом земли. Казарма всегда была лучшим санаторием для невротиков, а гауптфельдфебель с плеткой о двенадцати концах добивался большего, чем Зигмунд Фрейд собственной персоной. Все они страдают оттого, что не дотянули до чина штудиенрата и что учитель начальной школы не ходит у них в денщиках. Корпорация студентов-католиков. Жалование, ссуда для служащих, выбор зятя, вечерний университет, курорт Бад Кицинген — вот их горизонт. После тех буйных лет надо было тебе остаться клеить марки у Юпа Некермана: продвинулся бы больше, чем в этом заповеднике для слаборазвитых европейцев. Все они, если не считать самых древних, из которых уже песок сыплется, и двух-трех ненормальных, стали учителями из тех же соображений, что и ты: короткий рабочий день и много свободного времени. И право на пенсию обеспечено. Одни только гаранты будущего чего стоят! Болваны, штурмующие высоты. Подмастерья со средним образованием: надежда нашего общества. Старику пришлось здорово попотеть,
а молодая поросль приобщается к знаниям на ходу и в четвертом классе срочным порядком сдает экзамен на аттестат зрелости. Потом раза три сбегают в вечерний университет, встретят там снова своих учителей немецкого, физики и закона божьего, выслушают по одному докладу из области атомной философии, экзистенциальной физики и христианского авангардизма в Кумране, причем иногда всей этой чепухой занимается один какой-нибудь штудиенрат в отставке, да, а потом такой вот недотепа женится на тридцати тысячах марок, продвигается по службе и спасает Европу. Демократия! У нас ведь главное — крепко держаться в седле; впереди сильная личность, а позади хвост кометы из декоративных нулей. И при этом у них в шкафах еще хранятся остатки униформы конных штурмовиков. Образцовый демократ: Немитц! Когда ты с ним познакомился, он носил в кармане «Майн кампф» в переплете из свиной кожи с золотым обрезом и ездил по тылам вооружать ландзеров правильным мировоззрением, чтобы они не забывали крикнуть «Хайль Гитлер!», прежде чем подтереть задницу. И почему он вдруг решил утопить товарища Курафейского? Директива старика. Но почему? Впрочем, плевать…— Хайль, камрады! Ну и вонь же здесь, как в обезьяньем питомнике!
— Хайль, господин Нонненрот!
— Сесть! Открыть учебники биологии: глава одиннадцатая, «Модификация». Читай, Курафейский!
— Кто-то стучит, господин Нонненрот!
— Войдите! Рота, встать! Равнение направо!
Дворник принес книгу приказов. Нонненрот прочел циркуляр и сказал:
— Вам Везет больше, чем дозволено полицией, вы, кретины: в двенадцать педсовет.
Всеобщее веселье, суматоха, ликование.
— В чем дело? — вдруг рявкнул Нонненрот. — Почему орете, как стадо диких обезьян? На следующем уроке биологии будете у меня делать письменную работу! И капканов для вас наставлю, папуасы несчастные! Тиц, вынь руку из кармана!
Бекман понимающе ухмыльнулся, пожал протянутую Нонненротом руку, поблагодарил за сигарету и заковылял прочь.
— Всем сесть, да побыстрее! Чего тебе, Муль?
— У нас еще есть штрафное задание, господин Нонненрот!
— Конечно, как всегда. Тема?
— Критика взрослых.
— Ты что, спятил?
— Нет.
— Что ты себе позволяешь, ты, психически неполноценный пигмей?
— По телевизору об этом была дискуссия, и мы должны были написать о телепередаче, господин Нонненрот!
— По телевизору! Ты, видно, каждый вечер торчишь у экрана, вдыхаешь ароматы далекого большого мира, а? Смотри, чтобы тебе на пасху не вылететь в трубу. Что это была за дискуссия?
— Критика взрослых.
— Дискуссия?
— Да, дискуссия, ее вела молодежь обоего пола!
— Дискуссия! От одного слова воротит! В мои школьные годы никаких дискуссий не вели, тогда подчинялись.
Нонненрот спохватился и устало опустился в кресло.
— Ну, читай, Рулль! Шанко, Курафейский, Гукке, Клаусен, подать домашние тетради!
Рулль обменялся с Курафейским бесшумными сигналами, встал и, не выходя из-за парты, принялся неохотно и монотонно читать:
«Критика взрослых.
— Нет, а этот джаз! Когда мне было столько лет, сколько тебе, цивилизованный европеец постеснялся бы даже слушать этих классиков джунглей!
— Да ну! А как насчет чарльстона, который папаша так лихо отплясывает на вашей свадебной фотографии в семейном альбоме? Что говорил по этому поводу дедушка?
— Когда мне было столько лет, сколько тебе, цивилизованный европеец постеснялся бы выделывать эти идиотские прыжки, позаимствованные на диком Западе! Тогда танцевали вальс, венский вальс!
— Да ну! А что говорил по этому поводу прадедушка?
— Ну, хорошо. Но эта необузданность! Такого у нас не было! Тогда никто и ни за что не посмел бы ломать стулья! Целый зал, полный поломанных стульев, а ведь это государственная собственность! В наше время это было невозможно!