Без наставника
Шрифт:
— Оставим французов в покое, — сказал Харрах. — Английский, а еще сильнее американский, развиваются с неимоверной быстротой. То, что вчера еще считалось сленгом, сегодня употребляется в литературе. Все меняется. Вот что я хотел сказать. Продолжай, Нусбаум.
— В конце урока мы немного поговорили о фильме «Майн кампф», который, как говорят, теперь показывают на всех школьных собраниях. Большинство учеников уже видели этот фильм и считают его потрясным…
— Каким?
— Потрясным. Very good[112].
— Дальше.
— Только один взял Гитлера под защиту…
— Двое! — крикнул Тиц.
— Кто?
— Я и Бэби.
— Не перебивайте, Тиц, — строго сказал Харрах. — То, что вы говорите, в данном случае не имеет никакого значения. Дальше, Нусбаум.
— Мы хотели спросить у нашего учителя английского языка его мнение, но у него не было никакого мнения.
— Weill I’ll give you five points[114].
Харрах примостился на передней скамье и раскрыл «Нью Гайд».
— Кстати, а вы уже говорили с господином Грёневольдом об этом фильме? — спросил он.
— Мы хотим после сеанса устроить дискуссию.
— Ну, прекрасно. А теперь откройте: Lesson forty, «Guy Fawkes Day». Begin to read, Adlum[115].
…Да, у тебя и в самом деле есть причины воздержаться от высказывания своих мыслей. Пускай на сей раз молодые коллеги обжигают себе пальцы. Мы уже достаточно получали по шее. Каждое правительство требует от своих служащих, чтобы они полностью разделяли его принципы и цели. Хорошо, служащий разделяет. Потом режим меняется — на твоем веку это было трижды — и новое правительство, естественно, требует от своих служащих, чтобы они полностью разделяли его политические принципы и цели. Служащий готов и на это, насколько ему удается, но он не успевает даже выразить свою готовность: его быстренько выбрасывают на улицу. Как мошенника. Былая верность внезапно оказывается преступлением. Так государство само воспитывает беспринципных пройдох, политических спекулянтов и яростных интриганов. Вроде Риклинга. Нет, пускай Грёневольд говорит с ними об этом фильме — тебе это ни к чему. Вот еврей может это себе позволить. Еврей может нынче позволить себе в German Federal Republic[116] что угодно. Конечно, все может обернуться по-другому. Разумеется, ты им не желаешь зла, не хочешь, чтоб им тоже свернули шею. Но больше всего ты не хочешь, чтобы свернули шею тебе. А вообще такой фильм незачем показывать в школе. Мальчишкам это не по зубам. Вот уже три года, после этих нелепых историй с осквернением синагог, школу засыпают просемитским пропагандистским материалом. Какое отношение имеет школа к политике? Знания по грамматике ухудшаются с каждым годом: но вместо того чтобы улучшить дело в этой области, подростков обучают политике. Абсурд! Тебя и часа не учили политике, и все же ты сумел составить себе собственное представление о мире. Для себя и всей своей семьи. И у тебя не было ни малейшей необходимости его менять, но государство меняло его трижды. А теперь ты помалкиваешь в тряпочку, как говорится на хорошем литературном языке. Ты и так сказал тогда в конференц-зале слишком много! Монархия, война, капитуляция, революция, Веймарская республика, тоталитаризм, война, капитуляция, союзники, контрольный совет, демократия, даже в двух вариантах: Германская Демократическая Республика, Федеративная Республика Германии. И все это за одну чиновничью жизнь. Нет, этого ты им не можешь рассказать, как не можешь рассказать про Бреслау — Вроцлав, даже при демократии. Как бы ты ни рассказывал — с левых позиций или с правых, — все равно будет ложь. В одном случае назовут реваншизмом, в другом — государственной изменой. И ни в одном случае не назовут правдой. Твоя правда — это как ты ее испытал на себе. Несомненно одно: если Тиц и его дружки наберутся сил, в Германии будет пятый рейх, и он окажется прямым продолжением третьего, как третий развился из второго, а четвертый из Веймарской республики. Если только до тех пор не придет Иван…
— Тиц, что ты хочешь?
— Переводить, мистер Харрах.
— No, begin again to read, Muhl![117]
Англичане торжественно празднуют пятое ноября, потому что в этот день сорвалось покушение Гая Фокса на короля, а мы должны отмечать двадцатое июля как день всенародного траура — это характерно. Надо бы дать Грёневольду несколько книжонок, где все так здорово закручено. Дин говорит, что Грёневольд не рассердился бы. И все-таки лучше с этими типами из учительской компании не сталкиваться. Ясно, что он бы возмутился, дай я ему «Подлодки против Англии», «Танковые клинья у Москвы» и «Ночные истребители над Африкой». Пацифист, человек, отказавшийся от военной службы — как все евреи. У Бэби
есть кое-какое чтиво на эту тему, обещал меня снабдить. Этот Гай Фокс, видно, был силен. Его предали, и он угодил на виселицу. Если бы у нас не было столько предательства и саботажа, мы бы наверняка выиграли войну. «В сорок первом, самое позднее в сорок втором», — пишет отец. Пора уже сделать настоящий фильм о Сталинграде. Когда была эта история с Гаем Фоксом? Тысяча шестьсот пятый год, так давно, что скоро будет казаться совсем нереальной. Черт, ну и устал же я. Вчера до половины второго, позавчера еще позднее. А эта Ина остра, как бритва, и весьма сексуальна, особенно когда пропустит рюмочку-другую мартини. Надо сделать еще парочку пикантных фотографий, пока мамаша не вернулась. Можно будет потом сбыть по пять бумаг за штуку. Нормально. Трепло возьмет. Красота, что в этом культур борделе существует звонок. Translation[118]. Может, надо было сделать. Рюбецаль мне четверку поставил. А политически этот господин кажется вполне надежным…— Good morning, мистер Харрах!
— Давай-ка, настрой на БФН![119] — сказал Лумда.
— Десять часов сорок три минуты — в это время ничего интересного.
— Не трепись, у них там целый день отличная музыка.
Муль включил свой транзистор.
— А Монте-Карло можешь поймать? — спросил Михалек. — Они сейчас шлягеры передают.
— Только по вечерам можно.
— Что это за паршивый ящик?
— Вечером ловит тридцать станций.
— Вечером!
— Постой-ка, не переключай! Это ведь Перес-Прадо.
— Силен, а?
— Рванем танчик, Ча-ча?
— Что я тебе, гомосексуалист, что ли?
— Видел этого типа в «Господь создал их другими»?
— Такой успех у женщин — и вдруг гомосек?
— Ты там тоже был, Томми?
— Я хожу только в «Глобус».
— С твоим father?[120]
— Ненормальный, с Church Army club.
— «Майн кампф» там тоже показывали?
— В прошлом году.
— Ну и что?
— Они уже и так все знали.
— Представляю, — сказал Тиц.
— То есть как?
— На воре шапка горит.
— Нацист, — сказал Шанко.
— Комсомолец!
— Всегда впереди своего времени, — сказал Затемин.
— Мы вернемся, камрады!
— Ты так думаешь!
— Ребята, послушайте-ка Элвиса: какие номера откалывает!
«Блю Гавайи» вместе с Элвисом пела половина класса.
— Заткнитесь! — крикнул Рулль.
Никто его не слушал.
— Не старайся зря, — сказал Адлум. — В этом сумасшедшем доме ничего не исправишь.
— Да дело же совсем не в них. Что с этих бедняг возьмешь? Им просто все безразлично, чертовски безразлично. А учителя, которые должны вывести их из спячки, понимаешь, сами заражены сонной болезнью. Мне кажется, они вообще не замечают, какое старье нам преподносят.
Рулль подпер руками подбородок и задумался.
— Я тебя не понимаю, Фавн, — сказал Адлум. — Учителя в порядке: они нас не трогают, не теребят, и мы можем спокойно делать, что нам надо. Мне они нравятся. Большинство — просто очень симпатичные старички.
Рулль пристально посмотрел на Адлума, подтянул колени к подбородку и стал кататься по своей скамейке, корчась от смеха.
— Тоже позиция, — невозмутимо сказал Затемин. — Снобизм. Его хватили по голове пыльным мешком — правда, мешок был не простой, а золотой!
Он вдруг бросился на Адлума и закричал:
— Ты, слышишь, мы должны что-то делать!
Рулль перестал смеяться, схватил Затемина за руку, оттащил его от Адлума и сказал:
— Но я пытался! Сегодня я сделал попытку…
— Какую?
— Что-то предпринять.
— Не понимаю, — сказал Затемин.
Рулль снова уселся за свою парту, натянул воротник свитера по самые уши и пробормотал:
— Я смываюсь.
— Старик уже говорил, когда будет заключительный педсовет, коллега Харрах? — спросил Кнеч.
— Насколько мне известно, нет. Мы можем это потом выяснить.
— Я надеюсь, аттестат получат все? — спросил Куддевёрде.
— По-моему, есть спорные случаи: это Гукке, Нусбаум, Курафейский, — сказал д-р Немитц.
— Курафейский? Ведь осенью у него было все в порядке.
— Знаю, знаю, но с рождества он заметно убавил темпы. За пять метров до финиша. К сожалению.
— Мы послали родителям предупреждение?
— Нет, — сказал Криспенховен.
— Нет?
— Нет, у него была тройка с натяжкой по немецкому, вот и все.
— Тройка с большой натяжкой — и то лишь при очень доброжелательном к нему отношении.
Криспенховен перелистал журнал и сделал себе какие-то пометки.
— По немецкому он получит теперь то, что заслуживает: двойку, — сказал д-р Немитц.