Без наставника

Нонненрот быстро двинулся по направлению к туалету.

— Шагать врозь, а спать вместе, — рявкнул он.

Годелунд стоял у ворот школы и чистил яблоко.

Когда Рулль вышел из сарая, где стояли велосипеды, учитель закона божьего сказал:

— Я поступил бы против своей совести, если бы одобрил то, что вы затеяли, Рулль. Вам бы следовало немножко лучше относиться к своим учителям. Я думаю, что сегодня должен дать вам этот совет.

— Извините, пожалуйста, — пробормотал Рулль, сел на велосипед и поехал в город.

— Говорить придется вам, — сказал Криспенховен. — Я на педсовете никогда не могу рта раскрыть.

— Говорить — пожалуйста, но к кому обращаться, Криспенховен?

— Апеллируйте к тому хотя и не очень-то развитому чувству справедливости, которым мы по крайней мере намерены руководствоваться, — сказал Виолат.

— Виолат, я ведь даже не верю в то, что коллеги, занимающие противоположную позицию, не жаждут справедливости, что им не хватает доброй воли. Им не хватает совсем другого, того, что в трагической мере вообще отсутствует у этого народа: юмора и благожелательности. Если бы нам удалось дать какой-то импульс их сердцу, всего лишь маленький толчок, чтобы оно не стояло по стойке «смирно» так безупречно и так педантично, тогда вся эта история обернулась бы своей человечной, юмористической стороной и не вылилась бы, чего я опасаюсь, в тяжелую трагедию, замешанную на глупости, муштре и деспотизме.

Они увидели Затемина, который поднимался к ним по черной лестнице.

— Тебе еще что здесь надо? — спросил Криспенховен.

Затемин не мог перевести дыхания.

— Кажется, я догадываюсь, — сказал Грёневольд.

— Пойти сказать, что это я? — спросил Затемин и глотнул воздуха. — Что я сделал эту надпись? А свастика уже была до меня.

— Уже была?

— Да.

— Ну, самое время, приятель, — сказал Криспенховен. — Бегом к шефу.

Грёневольд удержал Затемина за рукав.

— Нет, — сказал он. — Во всяком случае, не теперь. Судя по всему, Руллю это уже не поможет, а тебе будет уготована та же участь. Нас ты, во всяком случае, поставил в известность. Позаботься-ка лучше о Рулле!

Затемин нерешительно повернулся.

— Могу я на тебя положиться? — спросил Грёневольд.

— Да, — сказал Затемин. — Сегодняшний день меня многому научил.

Они молча смотрели, как он мчится вниз по лестнице.

— Наверное, вы правы, — сказал Виолат.

Криспенховен покачал головой и ничего не ответил.

Гнуц постучал своим перстнем с печаткой по пластмассовой крышке стола. Дебаты быстро затихли.

— Господа коллеги, — сказал он и перемешал пять карточек, — я думаю, у всех нас теперь такое чувство, что в темном деле Рулля мы не пренебрегли ничем, решительно ничем, что могло бы способствовать прояснению и пониманию этого дела. Это хорошее чувство, чувство объективности и справедливости. Но объективность и справедливость являются здесь, в школе, как и повсюду, предпосылкой честного приговора — оцениваем ли мы классную работу или решаем судьбу юноши. К сожалению, сегодня перед нами стоит именно эта задача, и я знаю, как трудно каждому из вас дается такое серьезное и ответственное решение. Гораздо труднее, нежели юнцы, вроде этого Рулля, могут себе представить. Но я хотел бы повторить: мы сделали больше, нежели в человеческих силах, чтобы составить себе объективное и справедливое представление об этом деле. Теперь каждый воспитатель должен руководствоваться двумя главными принципами: любовью и строгостью, чтобы сделать правильные выводы из того, что мы узнали. Разумеется, я бы хотел, прежде чем мы вынесем свое решение, еще раз услышать ваше мнение.

Что касается меня — я сейчас говорю не как руководитель школы, а как ваш коллега, — то я, к моему величайшему сожалению, считаю себя обязанным настаивать на своем требовании о немедленном исключении из школы ученика шестого класса «Б» Йохена Рулля. Недавний повторный допрос Рулля, вести который любезно согласился уважаемый коллега Грёневольд, не дал нам ничего нового, во всяком случае ничего, что снимало бы с него вину. Я готов согласиться с коллегой Грёневольдом в том, что участие Рулля в пачкотне на стене общественной уборной нельзя считать стопроцентно доказанным, хотя я лично, замечу в скобках, в противоположность коллеге. Грёневольду отнюдь не убежден в том, что этот поступок не на совести Рулля. Но хорошо, отбросим это — что, в сущности, меняется? Не меняется ничего, кроме, быть может, угла зрения.

Мы ни в коем случае не должны недооценивать значения случившегося. Мы, очевидно, вообще не можем себе представить, господа, какие трудности и неприятности свалились бы на нас, если бы общественности стало известно, что один из наших учеников действительно нарисовал эту свастику. Пресса, комиссия по делам школы и культуры, правительство — боже, у меня волосы встают дыбом, стоит мне только об этом подумать. Ну, хорошо, будем надеяться, что мы избавлены от этих неприятностей, этого позора — но, как и прежде, совершенно несомненно одно, что ученик Рулль пытался оклеветать своих учителей или по крайней мере некоторых из них, пытался затоптать их в грязь, опорочить в глазах соучеников. И что еще больше отягощает его вину — он пытался настраивать своих соучеников против педагогической коллегии, какой бы псевдолитературный характер он ни старался придать своим акциям. Господа, на такую подлость по отношению к нам и школе есть только один ответ: исключение, и немедленное!

Гнуц откинулся в кресле и зажег сигару.

— Прошу, коллега Грёневольд!

— Сначала один формальный вопрос, господин директор. Если я вас правильно понял, то вы настаиваете на своем требовании об исключении даже в том случае, если мальчик не участвовал в этой стенной росписи?

— Именно так, вы правильно меня поняли!

— Благодарю, пока я хотел услышать только это.

— Коллега Випенкатен, — сказал Гнуц.

— Господин директор, коллеги, вот уже три часа я слежу за тем, сколько шуму, сколько суеты может нынче вызвать ученик, который не представляет из себя ничего, кроме того, что он опасный для всех подстрекатель, действующий исподтишка. И который только и делал, что занимался продуманной, клеветнической травлей, направленной против нас.

Когда я — с тех пор прошло уже больше тридцати лет — посещал семинар, имело хождение загадочное, привлекательное выражение «век ребенка». Я тогда не совсем понимал, что, собственно, оно означало. Теперь я знаю. Вот Его Величество Ребенок, ученик, а вот учителя в роли культурлакеев и если так будет продолжаться и дальше, то в скором времени — и придворных шутов.

Господа, в мое время ученику, у которого столько на совести, как у этого Рулля, директор с треском закатывал пощечину и выпроваживал его за дверь прежде, чем он успевал открыть рот, и никто не проливал по нему слез. Я знаю, что некоторые из вас про себя назовут это прусскими методами или палочной педагогикой, но, господа, в наших школах царили порядок и дисциплина, а нынче Его Величество Ученик сел нам на шею. А почему? Вот уже почти пятьдесят лет в Германии систематически подрывается всякий авторитет.

Мы, старики, пережили это на собственной шкуре, господа. Сначала подрывался авторитет монархии — слева. Потом авторитет Веймарской республики — слева и справа. После сорок пятого всякий авторитет, любой авторитет «третьего рейха» затаптывался в грязь, а ведь в конечном итоге речь идет о правительстве нашего германского народа, которое когда-то было свободно избрано по демократическим правилам игры, господа. А нынче каждый кому не лень может безнаказанно порочить правительство нашей Федеративной республики. То, что еще осталось от авторитета к западу и востоку от железного занавеса, ежедневно и ежечасно обращают в прах. Я уже не говорю об избирательных кампаниях.

Таков, господа, исторический и политический фон, на котором разыгрывается трагедия падения нравов нашей молодежи. Ибо, как в большой политике, так и в скромных пределах школы, мы, учителя, — как будто над нами тяготеет проклятие — на протяжении этих четырех, пяти десятилетий оказываемся объектом клеветы и дискредитации! Все равно, исходит ли она от той или другой партии, от той или другой церкви или от родителей. Да, это, быть может, самое ужасное во всей сегодняшней печальной истории: нынче родители не только не могут сами воспитывать своих детей, они пытаются открыто или путем интриг помешать нам, педагогам, выполнять свой долг и принимать решительные меры. Если же кто-то из нас действует решительно, то против него ополчаются родители, пресса и, что самое гнусное, его собственное начальство. Я уже достаточно заработал из-за этого пинков, господа.