Без названия

– Не шуми, - все время одергивала жена Щербу, - дай ребенку поспать...

Щерба побрился новым станком "Шик", который ему подарили сын и невестка в день рождения. Потом завтракали втроем. Затем Щерба спустился в подъезд вытащить из почтового ящика газеты.

– Дед, иди ко мне, - позвал внук из другой комнаты.

Щерба вышел.

– Посиди со мной, - попросил мальчик.

– Что мы будем делать?
– спросил Щерба.

– Давай поговорим.

– Давай, - согласился Щерба.

Оба умолкли.

– Почему же ты не говоришь, я жду, - сказал внук.

И Щерба с тоской подумал, что не знает, о чем говорить с мальчиком. Он готов был отвечать на вопросы, но не быть лидером в разговоре с ребенком. "Сукин ты сын, Миня", - сказал он себе, а внуку вдруг предложил:

– А что если мы пойдем с тобой в город?

– И в магазины?

– Можем и в магазины. Иди к бабушке, пусть оденет тебя...

В центр города они пошли пешком. Мальчик останавливался у каждого ларька с богатым ассортиментом жвачки, шоколадок, напитков. Потом пошли в магазин игрушек. К жвачке и шоколадке "Марс" прибавилась заводная машинка-модель. Погода была хорошая, и они проболтались по городу почти два часа...

– Пойдем на трамвай, устал, небось, - предложил Щерба.

– Пойдем, - согласился внук.

Они ждали трамвая. Рядом находилась центральная гарантийная часовая мастерская. Щерба прошелся вдоль больших окон-витрин, сквозь которые были видны столы мастеров и их склоненные головы с зажатыми в одном глазу лупами. И тут в одном из мастеров он, хотя и с трудом, узнал Арончика. Надо сказать, что Щерба, всю жизнь проживший в этом городе, имел постоянного сапожника, парикмахера, слесаря-сантехника и часового мастера. Арончика он знал уже более тридцати лет. Сейчас тому было, наверное, далеко за семьдесят, с молодых лет его все звали не по фамилии, которую, возможно, и не ведали, ни по отчеству, а просто - Арончик. "Часы остановились, уронил вчера", - говорил иногда кто-нибудь из сотрудников или знакомых. "Сходи к Арончику, мастерская на углу Первомайской. Скажи, что от меня", - советовал в таких случаях Щерба.

Он постучал в витрину, старик поднял голову, увидел, узнал, жестом показал - зайди, мол. Вместе с внуком они вошли в мастерскую. Арончик подошел к ним.

– Маленький прокурор, - кивнул старик на мальчика.

– Не дай Бог, - засмеялся Щерба.
– А ты все еще работаешь? Глаза поберег бы.

– Уже беречь нечего. Я на пенсии давно, но дома сидеть не могу. А тут за столом из окна людей видишь, суету. А ты как, прокурор?

– Что я? Тоже ведь уже пенсионер, и тоже вкалываю.

– Тоже мне пенсионер! Мальчишка! Я ведь старше тебя лет на пятнадцать. Никого из старых мастеров не осталось. Ни портных, ни ювелиров, ни часовых мастеров, ни скорняков. Все разъехались - одни в Америку, другие в Израиль, третьи на тот свет, - он вздохнул.

И тут мелькнула какая-то мысль, и Щерба спросил:

– А где Канторович?

– Лейба? В Израиле, в Хайфе.

– Жив?

– Жив. Второй инфаркт перенес. Он старше меня на восемь лет.

– Пишет?

– Редко... Ах, какой мастер был! Художник!

– Арончик, у тебя адрес его есть?

– Конечно, переписываемся ведь. Хочешь написать?

– А почему бы нет!

– Правильно, старому еврею приятно будет, - одобрил Арончик, не зная, какая мысль засверлила Щербу.
– Я адрес тебе дам, прокурор, у меня тут в ящике его последнее письмо, ребятам читал, подожди минутку.
– Он ушел в подсобку, где висел пиджак, и вернувшись, протянул Щербе конверт.
– Будешь писать, сообщи, что адрес его тебе дал я.

– Хорошо. Ну, будь здоров, Арончик. Рад был повидать.

– Заходи почаще, поболтаем. А то когда-нибудь придешь, спросишь Арончика, а тебе скажут: "Арончик?! Так он уже год, как на еврейском кладбище поселился..."

Вечером, когда ребенка накормили-напоили, искупали, Щерба сел к письменному столу, достал лист бумаги и задумался, словно брал разгон. "Риску никакого, - уговаривал он себя.
– Ну, не ответит, или вообще затея моя дурацкая. Что потеряю? Истрачусь на почтовые расходы?" Он хорошо помнил Льва Исааковича Канторовича. Это был самый опытный, самый знающий, самый старый в городе ювелир. Воистину художник, как говорят, золотых дел мастер. Попасть к нему можно было только по блату, он не брался за что попало, а только за ту работу, которая приносила наслаждение, как живописцу, ловящему и поймавшему вечно ускользающий зеленый луч. Много лет прокуратура приглашала Канторовича, когда требовалась квалифицированная экспертиза. Щерба знал его, пожалуй, не меньше четверти века...

"Уважаемый Лев Исаакович!
– начал писать Щерба.
– Пишет Вам Миша Щерба из прокуратуры. Надеюсь, не забыли меня, хотя прошло много лет, как мы не виделись, за это время я стал пенсионером, однако еще работаю, тяну лямку, иначе дома от безделья можно досидеться до умопомрачения. Адрес мне Ваш дал Арончик, просил кланяться, последнее Ваше письмо он получил. О нашей жизни распространяться не буду, полагаю, что из писем, которые вы получаете не от одного Арончика, представление о ней имеете. Буду честным, пишу Вам с некоторым шкурным расчетом, поскольку специалистов Вашего класса уже не осталось. У нас в прокуратуре сейчас появилось одно дело, упоминается в нем американский ювелир Кевин Шобб. Если вы что-либо слышали о таком, хотелось бы получить от Вас подробную информацию о нем, может она нам чем-либо пособит, поскольку речь, между нами говоря, идет об убийстве человека, работника одного из музеев. Буду Вам очень признателен. Здоровья Вам и благополучия. Искренне Ваш М.Щерба. Вот мой адрес..."

Закончив писать, Щерба перечитал, вставил две пропущенные запятые и подумал: "Да жив ли он? Ведь перенес два инфаркта, а ему за восемьдесят. Впрочем, что теряю", - утешил он себя, достал конверт, вложил письмо, провел языком по полоске клея и запечатал...

8

День был жаркий. Как обычно, в субботу на барахолке народу была тьма. В толчее, в беспорядочности, в верчении толпы трудно было понять, кто продавец, а кто покупатель. Но это для неопытного взгляда, а для тех, кто посещал барахолку систематически, тут был свой порядок: обувью торговали в одном месте, запчастями для автомашин - в другом, куртками - в третьем, всякой печатной продукцией - в четвертом, прочим хламом, старьем, разложенным прямо на земле, на газетах - в пятом.

Они ходили почти регулярно на барахолку первую и последнюю субботы месяца - кандидат искусствоведения Святослав Юрьевич Жадан и кандидат искусствоведения Алексей Ильич Чаусов. Оба - ровесники, коллеги, оба работали в Фонде имени Драгоманова. И оба страстные собиратели. Было им по сорок два года.

Встретились на конечной трамвайной остановке, дальше пошли вместе - в гору к стадиону, вокруг которого и кипела барахолка.

– Помнишь, я купил в мае бронзовый светильник в виде фигуры атлета со светильником в руке?
– спросил Жадан.
– Я все же нашел в каталоге, что это такое. Оказалось Петербург, 1912 год. Мне предлагают за него бронзовые часы: кусок черного гранита, внутрь вделаны часы, внизу бронзовое ложе, на нем Хроном, указующий перстом на циферблат. Середина XIX века.

– Будешь меняться?
– спросил Чаусов.

– Хочется, конечно заиметь такую вещицу. Но ты же знаешь мой принцип: менять только дубли. А так - какой смысл? Приобретаешь одно, теряешь другое.

– Почему ты не пошел на поминки?

– У меня была лекция, две пары в институте декоративного и прикладного искусства. Народу много было?
– спросил Жадан.

– Нет. Вообще странные похороны. Я полагал, у старика при огромной известности должен быть соответствующий круг знакомых. А там человек двадцать было: музейные и несколько наших, - сказал Чаусов.
– Один автобус даже оказался лишним.