Без всяких полномочий

Иванидзе оторвал от папки воловий взгляд и тихо сказал:

— Продолжайте.

— У меня все, — сказал я.

Он внимательно посмотрел мне в глаза и, одернув левый рукав, сказал:

— Запишите факты, о которых вы здесь рассказывали. Выводов не надо. Выводы мы сами сделаем. Запишите и другие факты. Если вспомните.

— Какие факты вы имеете в виду?

— Те, о которых вы не рассказали.

Я не рассказал и половины того, что знал.

— Видите ли, возможно, я что-то и вспомню, но для этого необходимо подумать. Я подумаю, — сказал я и встал.

— Подумайте. Если понадобится наша помощь, позвоните по им телефонам. — Иванидзе записал два номера на листке.

— Обязательно.

На улице я скомкал листок и щелчком забросил в урну.

Светало, а сон все не шел. Мысли цеплялись одна за другую, и казалось, их бегу не будет конца. Я встал и принял седуксен.

Почему, спросил я себя, все так складывается? За что бы я ни взялся, ничего у меня не получается. В чем моя вина? Этот вопрос я задавал себе не впервые. Но никогда толком не мог на него ответить. Может быть, в том, что я был слишком самонадеян? Вот и с театром я сам себе морочил голову, а не Тариэл мне. Я обманывал себя. Была бы пьеса талантливой, Тариал не стал бы раздумывать, ставить ее или нет. Полбеды обманывать себя. Из-за своей самонадеянности я обманывал Дато. Он предупреждал, что я не смогу помочь Карло. Что же я? Не задумываясь ринулся вперед, размахивая картонным мечом. Помогать надо умеючи. Что-то я не так делал, если преступника по-прежнему благоденствуют, а честный человек томится в тюрьме…

Я вспомнил, каким недобрым взглядом встретили меня на базе Грузугольурс рабочие, решив, что я прихвостень Санадзе. Вспотевшие, всклокоченные, они два часа таскали к грузовику «Ариадну». Потом мы разговорились… Я опоздал на пять минут. Санадзе уехал с базы перед моим приездом. Эта база действительно служила ему перевалочным пунктом. Сюда дефицитные фондовые ткани поступали из Кутаиси, Еревана, Риги, Вильнюса, Ленинграда, Москвы и отправлялись в магазины Грузии. Рабочие о многом догадывались. Стоило Санадзе появиться, у них начинался аврал. Догадывались и молчали. Бессмысленно было идти к директору базы. Он ведь не сказал бы, что получает за посредничество комиссионные, зато сообщил бы Санадзе о моем визите. Но какая-то сила повела меня к нему. Письма, письма… товарно-транспортные накладные… Видимость необходимой народу деятельности, честного служения долгу… Я подсчитал по накладным — только «Ариадны» база отправила в магазины на 676 тысяч рублей. А были и другие дефицитные ткани — шелковые и шерстяные. Из Еревана на 220 тысяч рублей, из Вильнюса — на 530 тысяч, из Риги — на 382 тысячи… В кабинете висели грамоты. База не только выполняла план. Перевыполняла. Еще бы, если для нее организовали специальное снабжение за счет других. В течение пяти месяцев на четыре миллиона рублей, один процент от которых шел в карман директора. Да, какая-то сила повела меня к нему. А результат какой? Что изменилось? Ничего. Разве что директор, почуяв опасность, потребовал от Санадзе большую долю. Одна ошибка порождает другую… А подполковник Иванидзе? Зачем я пошел к нему? Вашакидзе не случайно дал мне телефон Иванидзе. Если уж я решился, то надо было идти к другому сотруднику МВД… Санадзе, Вашакидзе, Шота… Они как раковая опухоль — чем сильнее разрастается, тем больше областей поражает. Чудовище, пожирающее людей, их веру в справедливость и добро, в карающую силу закона, наконец. Я не чувствовал себя богатырем, способным снести голову чудовищу. Богатыри — это из сказок. Я чувствовал себя жалким и беспомощным.

Я принял еще одну таблетку седуксена.

Я потерял себя во времени. Ненадолго проснувшись, я не мог понять — день сейчас или ночь. Часы стояли.

Я поднялся и побрел на балкон.

Луна мрачно смотрела на меня. Я постоял на воздухе, силясь сбросить с себя сонливость, но она была слишком тяжелой, а жизнь казалась омерзительной, и все, что я делал в последнее время, тоже казалось омерзительным и никому не нужным.

Я знал, что необходимо пересилить себя. Случалось, седуксен чрезмерно угнетал меня, и я пребывал в состоянии полной отрешенности до тех пор, пока не пересиливал себя. Но тогда я только начинал работать над пьесой, еще не переступал порога театра и цеплялся за надежду, что пьесу примут и все изменится в моей жизни. Теперь не за что было цепляться.

Я принял еще две таблетки седуксена.

За мной гнались звери. Подобный сон, наверно, впервые видел мой дикий предок. Ничем, кроме атавизма, я не смог бы объяснить его. Я бежал, задыхаясь от страха. Звери настигали меня, и их приближение я ощущал каждой частицей тела. И вдруг Гурам подхватил меня, понес, но успокоение наступило позже, когда я лежал на чем-то очень прохладном. Я пытался спросить Гурама, как ему удалось поднять меня, но голос не повиновался. Потом все исчезло.

Проснувшись, я увидел, что лежу в спальне Гурама. На тумбе рядом с кроватью стоял поднос со стаканом молока, пузырьками, ампулами, коробкой со шприцем. Я ощупал руки и на правой обнаружил следы уколов — маленькие подкожные затвердения.

Я соображал плохо и не мог понять, почему оказался здесь. Поднявшись, я вышел в коридор. Пахло вареной курицей. Мне захотелось есть. Я направился на кухню.

За столом сидела Нина и читала книгу. Она подняла глаза.

Прислонившись к косяку, я молчал.

Она подошла ко мне и провела рукой по моему лицу.

— Как ты зарос!

Господи, какой дурак, какой дурак, подумал я и, притянув Нину к себе, уткнулся в ее волосы.

Нина усадила меня за стол и поставила передо мной тарелку с бульоном.

— Давно я здесь?

— Два дня.

— А ты?

— Тоже.

— Меня Гурам привез?

Нина кивнула.

Я ушел в ванную, сначала принял горячий душ, затем прохладный и стоял под ним до тех пор, пока не появилось желание побриться.

Я брился опасной бритвой — у Гурама были свои причуды — и сразу порезался, но не обратил на это внимания. Добриваясь, и снова порезался и выругался. Действие седуксена начинало проходить.

Нина лежала рядом со мной, и я целовал ее, но был бессилен. Я в изнеможении откинулся на подушку. Нина коснулась губами ранки на моем подбородке. Я обнял ее и вдруг вспомнил Нату. Меня передернуло.

— Тебе плохо?

Мне захотелось освободиться от воспоминаний и рассказать все, но в следующую секунду я вспомнил нашу ссору, и ревность уничтожила раскаяние. Я представил, что она точно так же лежала с другим, точно так же ласкала и целовала его. Я сжал зубы и закрыл глаза, чтобы не выдать своих чувств.

— Тебе плохо, Сережа?

— Пройдет.

Гурам вернулся из клиники поздно вечером.

— Ну что, острый хандроз прошел? — спросил он.

— Разве есть такая болезнь?

Он рассмеялся.

— Только у тебя. От слова «хандра». Дети мои, я голоден.

Мы поужинали. Пока Нина мыла посуду, Гурам и я выкурили в гостиной по сигарете. Пришла Нина и села рядом со мной на диван.

— Что будем делать? — спросила она.

— Играть в карты, — сказал Гурам.

Мы играли в «дурака», и было удивительно весело. Нина все время подглядывала в мои карты, подыгрывала Гураму, и я, конечно, оставался в дураках. В одиннадцать Гурам сказал, что пора ложиться спать. Мы встали. Он неуклюже чмокнул Нину.

— Спасибо. Давно я так приятно не проводил вечера.

Нина смутилась.

— А рестораны? — отшутилась она.

— Рестораны? Это когда дома нет. А я, Нина, дом люблю. Ну ладно. Спать!

— Ты сможешь проводить меня? — спросила Нина.

— Конечно, — ответил я.

Провожать Нину не пришлось, потому что Гурам восстал, вытолкал нас в спальню, а сам остался в гостиной. Я зашел к нему минут через десять. Он лежал на диване и курил, поставив пепельницу на грудь.

— Что ты бродишь, как тень отца Гамлета? Почему ты оставил Нину?

— Она в ванной.

— Разве тебе не приятно ее ждать?

— Спокойной ночи.

— Спокойной. — Гурам погасил сигарету и щелкнул выключателем лампы. В комнате стало темно. Он что-то пробормотал.