Без всяких полномочий

— На вашем месте я не тратил бы таких денег на студента. У него и так будет практика в газете. Бесплатно.

— Что, сынок, о моих деньгах начали беспокоиться?

— Нет. Просто честно сказал, что думаю.

— Спасибо, сынок, за честность. Я ценю твою прямоту и тоже скажу тебе честно — деньги у меня есть. Но деньги должны иметь предназначение, то есть они должны находиться в движении. Когда деньги лежат без движения, они теряют свою ценность и превращаются в мертвый капитал. Пусть мертвыми будут наши враги.

— Один из ваших врагов уже мертв.

В глазах Санадзе мелькнула тревога.

— Не один, слава богу. Я, сынок, назову десяток человек, которых бог наказал за то, что они хотели навредить мне. Бог, очевидно, не терпит тех, кто против меня. Он оберегает меня. Но сейчас речь о другом. Сейчас мы говорим о моем мальчике.

Я нетерпеливо взглянул на часы. Санадзе повелительно вскинул руку.

— Одну минуту. Я закончу свою мысль.

Меня задел его тон. Я не сомневался, что эта повелительность, жесткость выработана годами в общении с такими же, как он. Несомненно было и то, что ему не возражали, не смели возражать, и эта жесткость вошла в его кровь и плоть, стала неотделима, от него, иначе не разговаривал бы он так с человеком, который мог в один день разрушить то, что строилось годами.

— Давайте перейдем к делу. Мне некогда.

— Невежливо, сынок, перебивать старшего. О тебе говорят как о воспитанном молодом человеке. Извини, что я так много внимания уделяю своему сыну. Когда станешь отцом, поймешь меня. Так вот, я хочу, чтобы мои сыновья выросли настоящими людьми. Я всю жизнь гнул спину, не щадил себя во имя будущего детей. Базу я создал. Теперь хочу свои деньги перевести в новое качество, в знания своих мальчиков. Я хочу и сделаю это, независимо от того, захочешь ты, сынок, помочь мне или нет. Если захочешь, в выигрыше будем мы оба.

— Вы же знаете, что не захочу. Зачем время зря тратить?

Санадзе пристально смотрел на меня. Я не отвел взгляд.

— Хорошо, — наконец сказал он, пересел за письменный стол и убрал со счетов журнал. — Что у вас есть против меня? — Он щелкнул костяшкой на счетах. — Первое?

— Карло Торадзе, — сказал я.

— Второе? — он щелкнул еще раз.

— Младший лейтенант милиции.

— Третье? — еще одна костяшка.

— Разве этого не достаточно?

— Теперь я скажу. Я наслышан о судьбе Карло Торадзе. О вашем желании помочь ему — тоже. Похвально. Может быть, вам удастся ему помочь. Правда, умные люди говорили мне, что это безнадежно. Но дело ваше. Что касается меня, то я Карло Торадзе знать не знаю, в глаза никогда не видел. Это первое. — Он отбросил одну костяшку назад.

— Вы и к швейной фабрике не имеете отношения?

— Нет.

— А если я докажу?

— Тогда и приходите.

— Договорились. — Я встал.

Он жестом остановил меня.

— Мы не закончили. О каком лейтенанте речь? Поясните.

— О младшем, который три года назад повесился в воскресное летнее утро, привязав к решетке камеры скрученную рубашку.

— Вы, корреспонденты, любите придумывать всякие истории. — Санадзе резко отбросил на счетах еще одну костяшку. — Это второе. Сынок, почему ты так настроен против меня? Объясни, чтобы я понял. Разве я тебе сделал что-нибудь плохое?

Как я мог объяснить, что не имеет никакого значения, кому он сделал плохое, объяснить так, чтобы он понял?!

— Ладно, — сказал он и встал. — Велеть Шота отвезти вас или сами доберетесь?

— Сам доберусь.

Он проводил меня до дверей.

— Ты бы мог выйти отсюда богатым человеком, — со вздохом сказал Санадзе на прощанье.

ГЛАВА 18

Марнеули — самый смелый из городишек Грузии, называющих себя городами. Этот поселок с пятнадцатитысячным населением так и не вырос с тех пор, как его возвеличили до районного центра.

Получив место в гостинице, пропахшей дустом, я направился в райком партии в надежде на поддержку. В чужом городе больше неоткуда было ждать помощи.

Открыв дверь кабинета, я увидел за столом Галактиона Гегешидзе, бывшего комсомольского вожака университета. Мы не виделись четыре года. Гегешидзе вскинул голову. Брови у него, как всегда, были нахмурены. Когда он сердился, левая бровь задиралась вверх, а правая опускалась вниз, почти закрывая глаз.

Он смотрел на меня и улыбался. Его брови медленно разглаживались.

— Что вы тут делаете, товарищ Гегешидзе? — сказал я.

— Я тут, между прочим, работаю. А вы что здесь делаете, товарищ Бакурадзе?

— Да вот приехал.

— Заходи, пропащая душа!

Галактион встал. Худой и длинный, как шест, он навис надо мной. Мы обнялись.

— И давно ты здесь?

— Почти два года.

Я оглядел застекленные шкафы. На полках лежали початки кукурузы, пшеничные колосья, картофелины.

— Нравится?

— Нравится. Шавгулидзе по старой памяти зовет к себе. Говорит, ему нужны честные, принципиальные люди. А разве на партийной работе нужны другие? — усмехнулся Галактион. — Я этот район вытяну в самые передовые в республике. Здесь такое будет! Через год производство кукурузы увеличим на двести процентов, производство зерновых — на сто восемьдесят. Хочу создать животноводческий комплекс на промышленной основе. До Тбилиси рукой подать. Затоплю столицу молоком. И мясом обеспечу. Еще одна идея есть — теплицы. Круглый год будем снимать урожай огурцов и помидоров. Ты знаешь, я в Италии и во Франции был. Скажу тебе откровенно, кое-что я у них перенял. Ну, хватит о районных делах. Я могу рассказывать до утра. Слушай, а где ты остановился?

Через минуту он уже звонил в гостиницу и, несмотря на мои протесты, велел предоставить мне люкс.

— Ты приехал, чтобы написать о районе?

— Нет, Галактион. — Я коротко рассказал о цели приезда.

— Махинаторы!

— Махинаторы? Они убирают всех, кто становится им на пути. Они засадили в тюрьму ни в чем не повинного инженера Карло Торадзе, представив дело так, будто он похитил со швейной фабрики ткань на шестьдесят тысяч рублей. Парень вернулся в Тбилиси из Иванова, где работал на текстильной фабрике инженером, вернулся на свою голову. Толковый, башковитый, он быстро разобрался, что к чему, и брякнул о своих наблюдениях директору, не подозревая, что тот запутался в жизни, оступился когда-то и дельцы крепко держат того в руках. С этим директором отдельная история. Представляешь, у него грудь увешана орденами и медалями. В мирной жизни он оказался трусом. Самым настоящим трусом. Он однажды смалодушничал, и пошло. Чем дальше, тем глубже влезал в грязь. Знаешь, почему он смалодушничал? Потому что больше всего на свете боялся замарать свое честное прошлое. Опасаясь огласки, умолчал… Воевать с фашистами ему было легче, чем с собой.

— Почему с собой?

— А как же?! Сначала надо победить в себе страх.

— Думаешь, на фронте он не побеждал в себе страх?

— В том-то и дело, что побеждал. Но то на фронте. На войне перед тобой враг и наше дело правое. А здесь вроде бы все свои… Не могу я понять психологию этого человека. Пытаюсь, но не могу. Если бы на войне ему кто-то предложил изменить Родине, да он разрядил бы в того пистолет. Ну, чем внутренние враги им лучше внешних? Хуже, страшнее. Пятая колонна. Разве потакать им не означает измену Родине?! Ничего не могу понят. Что произошло? Как они могли народиться? Нашему народу никогда не было свойственно делячество. Коммерция всегда у нас считалась занятием низким. Честность, гордость, щепетильность, может быть чрезмерная, но зато не допускающая никаких компромиссов, — вот что нас отличало.