Бездна
Шрифт:
– Ах, вот что! Узнать название произведения – значит, все опошлить?!
Она бросила на меня уничтожающий взгляд:
– Плевать я хотела на название, для меня главное – уловить дух!
На нас уже оборачивались. Я сжал ее руку, стараясь успокоить.
– Оставь меня, – сказала она. – Ты говоришь, говоришь, хвастаешь своим знанием прошлого, отсылаешь меня к славным былым временам. И даже не сознаешь смысла своих проповедей: все, что есть нового в мире, ты мне представляешь как диалог с прошлым.
– Успокойся.
– А зачем? Почему это я должна успокоиться, раз уж ты предоставил мне такую возможность – высказать тебе то, что я думаю обо всем этом? Обо всем этом маразме. Европа гибнет, Сезар! Европа гибнет, потому что она завязла в прошлом, как мошка в янтаре. Я не хочу жить под колпаком, не хочу жить культом прошлого.
– Тогда что означает твоя татуировка?
– Ты так ничего и не понял. Она сделана на моей заднице – знаешь почему? Потому что я на нее сажусь, ясно тебе? Я говорю правду: прошлое душит меня! Этот мальчик, которого я сфотографировала, вот он мне нравится. В нем чувствуется сила, в нем чувствуется жестокость. А ты мне талдычишь о Донателло… Ты мешаешь мне свободно осмысливать то, что я вижу, Сезар. Хочешь внушить мне, что эта статуя – всего лишь отрыжка прошлого. И доказываешь, в который уже раз, что Европа не порождает ничего нового…
Она замолчала, потом произнесла абсурдную фразу, которой привела меня в бешенство:
– К счастью, у нас еще есть террористы.
– Что ты несешь?!
– Ты прекрасно слышал: к счастью, у нас еще есть террористы.
– Я бы предпочел этого не слышать.
Ее черные глаза полыхнули мрачным огнем.
– Нет, ты не только будешь меня слушать, ты еще постараешься понять то, что я говорю. Террористы наполняют страхом этот дремотный мир, пробуждают его от спячки.
– Давай-ка, скажи это родственникам жертв одиннадцатого сентября и взрывов на вокзале Аточа [109] .
109
11 марта 2004 г. на вокзале Аточа в Мадриде произошла серия террористических взрывов, повлекших за собой большие жертвы – 191 человек погиб, 2050 были ранены. – Прим. перев.
Она помолчала, потом сказала:
– Тебе легко говорить…
– Легко? А тебе разве не легко изрекать подобные мерзости, да еще с таким идиотским апломбом?
Я едва сдерживался, и она это почувствовала. Моя горячность была ей непонятна – ведь она ничего не знала обо мне.
– Я имела в виду энергию. Энергию, которой больше нет. Которую утратила Европа.
– Ты никогда не покидала пределы Европы. И сама не знаешь, о чем говоришь.
– Это ты виноват.
Я похолодел. А она продолжала, заранее радуясь своей победе:
– Я уже сколько месяцев уговариваю тебя поехать со мной куда-нибудь за пределы Европы, а ты отказываешься. Неужели нужно, чтобы террористы начали взрывать музеи, – может, тогда ты осмелишься высунуть нос из твоей любимой старушки Европы?! Этот город, Венеция, не только наводит на меня скуку, Сезар, – он наводит на меня страх. Он похож на витрину, на могилу. Он – живой мертвец. А я слишком молода, чтобы жить рядом с живыми мертвецами.
И тут я заорал:
– Заткнись!
К нам тотчас подскочил официант:
– Что-нибудь не так, месье?
– Спасибо, все в порядке.
– Тогда прошу вас, потише, вы беспокоите клиентов.
– Занимайтесь своим делом!
Пас взглянула на меня с любопытством.
– Ага, наконец-то живая реакция! – объявила она с показным удовлетворением.
Я гневно возразил:
– Да что ты вообще знаешь о жизни, черт подери?! Ровно ничего, а рассуждаешь с таким апломбом, так самодовольно…
– Я просто пытаюсь тебя разбудить. Ну скажи, во что ты хочешь превратить свою Европу? В крепость? И будешь сортировать людей – кого впустить, кого оставить за воротами? Выбирать нужных иммигрантов?
– Перестань болтать глупости. Ничего ты не поняла. Мне не нужны никакие крепости, я не люблю стены. И я готов принять всех желающих.
– Надеюсь, что так, потому что я, может быть, и не отношусь к европейцам! И даже к испанцам! В нашей семье есть и Гурджиевы! [110]
– Да плевать мне на твое происхождение, Пас! Я не копаюсь в родословных! Пусть в Европу едут все желающие, тем лучше! Но что касается меня, я не хочу отсюда уезжать, ты понимаешь разницу или нет? Я выбрал для себя вот такой удел – не покидать Европу, ясно? Потому что считаю ее прекрасной,
потому что мне здесь хорошо, потому что я вижу то, что рядом со мной, и знаю, что находится далеко, и вот этого «далеко» мне не нужно, усвой это раз и навсегда.110
Гурджиев Георгий Иванович (1866 или 1874–1949) – философ-мистик, композитор и путешественник первой половины XX в. Отец – грек Иван Иванович Гурджиев, мать – армянка из рода Тавризовых-Багратуни. – Прим. перев.
– Уже усвоила: месье скукожился, месье залез в свою скорлупку и будет там сидеть до скончания века.
Я вдруг устал от этого спора. Вынул из кармана смартфон и показал ей мэйл, который неделю назад прислал мой друг Жюль, работавший в банке одной из стран Персидского залива: «Окружающий мир рушится; с марта наша группа сократилась на треть; банкиры спиваются; египетские салафиты палят направо и налево; полицейские-белуджи расстреливают детей в Манаме [111] ; Йемен в огне; китайская экономика пошатнулась; монархи Персидского залива закручивают гайки; в общем, если ты еще жив, имеешь работу, жену и ребенка, считай себя счастливчиком и стучи по дереву. Чао, парень!»
111
Салафиты – исламское течение в суннизме. Белуджи – народность, проживающая на юго-востоке Ирана; сунниты в шиитском государстве, они не один век борются за независимость и создание собственного государства. Манама – столица и главный экономический центр Бахрейна, государства в Персидском заливе. – Прим. перев.
Пас вернула мне смартфон и пожала плечами:
– Не могу определить – это благоразумие труса или страхи бизнесмена?
– Ты слишком глупа! Или слишком избалована!
С этими словами я встал и покинул ресторан.
Я шел куда глаза глядят. Долго шел. Не останавливаясь, чтобы выпить в этом городе, охваченном вакханалией праздников. Громкая музыка неслась из дворцов, поглощаемых черной водой, но все еще державшихся на своих древних каменных фундаментах. Чего только не видели и не знали эти дворцы! А я все думал и думал о ее словах. Неужели Венеция – это могила? Да нет, скорее дверь в вечность. Плавучий сейф красоты. В котором достаточно картин, фресок, порхающих ангелов и вознесений, способных сделать меня счастливым на тысячу лет вперед. Страх? О каком страхе может идти речь в этом городе, если он сам – полная противоположность страху?! Нет, страх не здесь, а вокруг. В тех далеких краях, где свидетельства прошлого уничтожались без всяких разговоров.
Он звал меня. Я видел его тело, блестевшее в лунном свете. И я направился к нему – к гигантскому мальчику, который так меня потряс. Да и Пас тоже, вне всяких сомнений. Я был уже в нескольких метрах от него, как вдруг обнаружил, что статуя находится в прозрачной клетке. Да, мальчика заключили в клетку из плексигласа, заперли на четыре массивных висячих замка. Мало того, что неукротимого мальчика с лягушкой лишили ласки ветра и звезд, рядом с ним еще топтались двое полицейских в форме.
Как тебе объяснить, Эктор? Ты будешь надо мной смеяться, но это заточение мальчика повергло меня в глубокую печаль. Оно всколыхнуло воспоминания, которые я хотел похоронить навсегда, которые были причиной моего затворничества. Те самые воспоминания, которыми я так и не поделился с твоей матерью. Воспоминания о том, что случилось со мной далеко от Европы. Почему они всплыли именно сейчас? Потому что до тех двух событий я был этим самым мальчиком, только-только начавшим открывать мир с его бескрайними возможностями.
Цунами над моей жизнью
Видишь ли, Эктор, я ведь не всегда был таким, как сейчас. Я был странником, я изучал мир – сначала, в студенческие годы, эдаким почтовым голубем на службе своей жажды экзотики, а затем на более прозаической службе у Фирмы, которая в течение нескольких лет использовала меня как репортера. Притом далеко, очень далеко от Европы. И если сегодня я решил больше не трогаться с места, на то имелись веские основания: я уже знал все, что происходит за ее пределами, знал, что жизнь слишком драгоценна и слишком коротка, чтобы снова рваться в дальние края.