Бежала по полю девчонка

…С какого же возраста я стала осознавать себя и помнить? Могу сказать уверенно: с конца непряхинского периода жизни, а это первая половина 1943-го года, и мне шёл четвёртый год. В деревне Непряхино жили родители моей мамы, и какое-то время жила наша семья до переезда в соседнее село Верхние Караси. Но, конечно же, мои воспоминания были такими отрывочными, что даже и не верилось, было ли то, что я помню, на самом деле. И всё же именно эти фрагменты воспоминаний с отдельными деталями, чем-то поразившими моё воображение и потому осевшие в моей головёнке на долгие годы, убеждают меня теперь в реальности того или иного события.

Ну вот, например. Я, мои братцы, наш дядя Витька Тырданов – только мы не сознаём, что он нам приходится дядей, он ровесник моему старшему брату Герке – летним, погожим деньком бегаем то ли на пустыре, то ли на поляне около какой-то закопчённой избушки, в которой никто не жил. От избушки пахнет горелым железом. И избушка эта называется кузницей. Впрочем, я не бегала вместе со всеми. Для мальчишек я была слишком мала и путалась у них под ногами. Они меня отгоняли от себя, чтобы ненароком не сбить, не толкнуть, а сами носились с ором и топотом. Чтобы чем-то занять себя, я стала отыскивать около кузницы какие-то камешки и железки. Вдруг увидела отливающую медью змею, греющуюся на солнце. Только я не знала ещё, что это змея. Я видела на грядках в огороде дождевых червяков, поэтому и закричала:

– Ой, какой большой червяк!

Ближе всех ко мне оказался мой пятилетний брат Женька. Он испуганно завопил:

– Змея! – и оттащил меня за подол платья в сторону. Прибежали Герка с Витькой и палками то ли забили, то ли прогнали змею.

Эту картинку и особенно отливающую медью и действительно похожую цветом на дождевого червяка змею я запомнила на всю жизнь. Однако я сомневалась: таких змей вроде нет на Урале. Может быть, это был уж, но почему ясно запомнился цвет змеи – не чёрный или серый?

Много, много лет спустя, в 1997 году, будучи в гостях у старшего брата Георгия и его жены Анны в Магнитогорске, я стала рассказывать эту историю и назвала змею ужом, не уточняя цвет. Георгий тут же поправил меня:

– Это был не уж, а медянка.

Оказывается, на Урале водятся такие змеи. И, конечно же, они не чёрного, а медного цвета! Вот как зримо детская память сохранила то, что я увидела в своём трёхлетнем возрасте.

И запомнила я похороны деда Тырданова в июне 1943 года. Мои старшие братцы, шестилетний Герка и пятилетний Женька, откуда-то примчались, попросили у бабушки Кузьминой два пятака и вновь умчались. Через какое-то время они прибежали домой окончательно. Перебивая друг друга, они стали возбуждённо рассказывать о том, что увидели в доме деда и бабушки Тырдановых, куда они, оказывается, бегали:

– Бабка Тырданова плачет – никак дедушку не может разбудить, а он так крепко заснул, что совсем не двигается. Мама наша тоже плачет и говорит, что он умертый! Ему зачем-то положили на глаза два пятака. Когда он проснётся, пятаки скатятся, и он наверное засмеётся!

Непривычно притихшая бабушка Кузьмина, слушая их, горестно качала головой и крестилась.

А мне было совсем не грустно, а даже весело: светило солнышко, между берёзок росла мягкая травка. Какие-то кресты и холмики совсем не пугали, ибо я не понимала, для чего они здесь и почему их так много. И мёртвого дедушку я не видела. Гроб с его телом стоял на телеге, и мне с моего малого роста не было его видно. И гроб – это просто длинный ящик. И вообще было непонятно, для чего сгрудились взрослые вокруг глубокой ямы. На миг в поле моего зрения оказались плачущие бабушка Тырданова, моя мама и тётя Клавдия. Я уже хотела зареветь в голос, но в это время какая-то тётенька сунула мне в рот ложку сладкого риса с изюмом. Плакать расхо-телось. Проглотив вкусное угощение, я убежала к малышне, которая носилась неподалёку по дорожкам между непонятными холмиками с крестами.

Когда, будучи взрослой, я рассказывала это моей маме, она недоверчиво хмыкнула:

– Маленькая ведь ты была! Не могла помнить деда.

А я даже его живого немного запомнила. Правда, очень смутно, да и то потому, что он мастерил под навесом рядом с сараем верёвочные качели для меня. И запомнила его шершавую ладонь, когда он гладил меня по голове и рукам.

Мои братья больше, чем мама, верили моим детским воспоминаниям и даже прибавляли свои детали. Например, мой брат Евгений – всего на год старше меня – тоже запомнил похороны деда Тырданова. Он рассказывал, что ехал на телеге с каким-то мальчиком и тот хвастливо заявил:

– А мой дедушка давно помер, от него остались под землёй одни кости!

Брата задел хвастливый тон мальчишки и он ответил:

– Ну и что? Скоро и от моего дедушки останутся одни только кости!

Сам процесс похорон он не запомнил. Видимо, тоже бегал с ребятнёй среди могил. Но запомнил, что обратно с кладбища его, полусонного, несла на руках мама и ему было хорошо и уютно.

Счастливое время! Мы, ребятишки, ещё так малы и не понимаем, что рядом с жизнью ходит смерть. Ведь где-то шла большая война, убивало много-много людей. А мы есть, живём и уверены в том, что будем жить всегда!

Три года мне исполнилось 22 декабря 1942 года. Мама моя пригласила фотографа – я запомнила, что это была «тётя». Именно по этой детали моих воспоминаний моя мама поверила мне, когда я ей сказала, что помню, как меня фотографировали.

Перед этим меня одевали и обували. Чулочки, ботиночки. Плотное серенькое в мелкую клетку платьице, вокруг шеи повязали мягкий широкий воротник круглой формы и жёлтого цвета. Что жёлтого, на чёрно-белой фотографии нельзя было видеть, но мама подтвердила спустя годы:

– Жёлтого. Была такая пелеринка, связанная из шёлковых ниток.

Платье было с карманчиками. На стриженую мою голову с трудом – мало волос – привязали бантик, да так неудачно, что он на фотографии получился в виде бугорка сбоку макушки. Потом, разглядывая эту фотографию, мои братья каждый раз говорили:

– Вот Люська. А на голове у неё шишка!

И меня эти слова сильно обижали, и каждый раз я капризно ныла:

– Мам! Ну, чё они смеются? Скажи им, что это не шишка, это – бантик!

А как получилась эта фотография, мне было совсем непонятно. Меня поставили на столик. Тётя-фотограф сказала, что из этого стеклянного глазочка на ящике в виде гармошки вылетит сейчас птичка. В это я поверить не могла, потому что глазок был стеклянный и без дырки – птичке оттуда никак не вылететь. Поэтому я получилась на фотокарточке с недоверчивым и испытующим взглядом. Мама моя недовольно сказала потом:

– Хоть бы улыбнулась! Смотрит букой.

А чего улыбаться, раз тётенька сказала неправду и никакая птичка не вылетела!

А теперь я иначе смотрю на это моё детское изображение.

С фотографии девчушечка-трёхлетка

Смотрит так, что душу мне прожгла.

– Ну-ка, бабушка, скажи, ответь-ка,

Как ты жизнь свою-то прожила?

Говорю девчушке я со вздохом:

– Ох, не спрашивай! Какое твоё дело?

Прожила я хорошо ли плохо,

Но жила на свете, как сумела.

Ты вот ничего пока не знаешь,

Как пойдёт твоя большая жизнь.

Ты мала, совсем не понимаешь,