Беззаветные охотники
Шрифт:
— Дай срок, гололобый! Доберемся мы до ваших глоток! Тогда пощады не ждите!
Биакай вернулся на следующий день. Передал новые предложения Шамиля — выдать несколько заложников, но не сына. Граббе его даже слушать не стал. Впрочем, чиркеевец к этому был готов. Он не стал возвращаться в Ахульго, а отправился в родной аул.
— Ох уж мне эти азиатские хитрости! — хмыкнул Граббе, когда ему доложили.
На беду Шамиля и всех осажденных генерал вцепился в Ахульго подобно бульдогу — его челюсти разжать было невозможно. Не только опрометчивый ход Фези побуждал его к непримиримости. Он руководствовался приказом: покончить с мятежником. Только так он и относился к Шамилю. Видел в нем не равного, не общепризнанного лидера Дагестана, а фанатика- инсургента и требовал безоговорочной капитуляции. Русские войска страдали
Шамиль не понял, с кем имеет дело. Вновь и вновь он пытался договориться, как только русские заняли левый берег и положение стало вовсе отчаянным. Вновь и вновь в русский лагерь прибывали посланцы имама — 7, 8 и 9-го августа. Сперва от телетлинского кадия Кабид Магомы, предложившего посредничество. Потом снова появился Биакай, сообщивший, что Шамиль склоняется отдать сына, чтобы продолжить переговоры. Но все сочли его слова за очередную уловку.
— Сдача Шамиля и его мюридов военнопленными произвела бы в горах более морального влияния, чем взятие штурмом Ахульго, — сказал Граббе своим генералам. — С шамилевской сектой и имамом было бы покончено окончательно. Но они крутят. Без нового тяжелого штурма не обойдёмся.
Шамиля побуждали к переговорам его соратники. Как только кольцо блокады замкнулось и начались бомбардировки со всех сторон, в «замке» стало совсем туго. День и ночь снаряды крушили укрепления и жилища мюридов. Они не успевали их восстанавливать. Голод, болезни, невозможность эвакуировать раненых и особенно жажда поколебали сердца самых бесстрашных. Имам не возражал, глядя на страдания своих людей.
— Я отвел нам три месяца на оборону, — признался он Сурхаю. — Но мы не выдержим. Люди превратились в тени. Наша скала трясется от взрывов. Дышим пылью, гарью и вонью от трупов. Все засыпано осколками и пулями так густо, что никогда на нашей горе не вырастет ни деревца, ни кустика. Вода, которую мы пьем, отравлена. Гибнут дети, наша надежда. Я выхожу ночью на открытую площадку и, не обращая внимания на опасность погибнуть, обращаюсь к Аллаху с вопросом: «Быть может, я недостоин? Мне мнилось, что ты дал мне жизнь для возвеличивания и прославления святой веры. Мне, жалкому беспомощному существу, недостойному такого высокого назначения. Подари мне смерть и возложи дело газавата на могучие плечи более сильного, способного и вполне достойного твоего благословения раба».
— Я верю, имам, тебя еще ждет великое будущее! Ты прославишь ислам в горах Кавказа! — успокоил Шамиля его наиб. — Предаться на мгновение отчаянию позволительно любому. Но мы все также ждем твоего мудрого слова и твоих приказов!
— Что будем делать с дьявольской выдумкой урусов? Что за странные домики на веревках они ведут к нашей твердыне?
«Домиками» или «невиданной броней» защитники Ахульго прозвали плод инженерного гения русских саперов. Два молодых офицера предложили оригинальную галерею из плотно связанных деревянных щитов, предназначенную для устройства безопасного подхода ко рву перед первыми укреплениями Нового Ахульго. Из-за резкой крутизны спуска ее подвешивали на канатах, закрепленных на двух врытых наверху столбах. Хотя работы продвигались крайне медленно, все в русском лагере восхищались: никто подобного никогда не сооружал.
Шамиль созвал мюридов.
— Кто решится на вылазку и уничтожит творение хитрого шайтанова ума?
Охотников не нашлось.
— Клянусь! Или завтра не будет меня, или этих сооружений!
Сразу же нашлись удальцы. Ночью бросились на урусов, не ожидавших нападения, и сбросили под откос мантелет. Саперам пришлось начинать все сначала и использовать цепи. Дальнейшие попытки остановить работы оказались тщетными. 12-го августа Вася участвовал в отражении
очередной вылазки. Солдаты подпустили мюридов почти к самому мантелету и бросились в штыки. Горцы бежали, оставив несколько тел.Снова прислали переговорщика. К ним присоединился прибывший в лагерь чиркеевский старейшина Джамал. Русских он уверял в своей преданности, Шамилю советовал не покоряться.
— Не верьте Джамалу, — предупредил русских офицеров другой чиркеевец, не менее мутный тип Чаландар, служивший переводчиком и посредником. — Он говорил в ауле старейшинам: «Присягу дали русскому генералу, а сердце — имаму Шамилю».
— У нас достаточно улик, чтобы не сомневаться в его коварстве. Придет срок — мы его арестуем и сошлем в Сибирь, — пообещал генерал Пулло.
Чаландар радостно кивнул. Генерал не догадался, что чиркеевец выполняет хитрый план Джамала сорвать переговоры.
16-го августа четырехдневные бесплодные переговоры о сдаче были закончены, как и работы саперов. Галерея подошла почти к самому рву. Шамиль на ультиматум не ответил. На утро следующего дня генерал-адъютант Граббе назначил общий штурм.
Коста. Средиземное море, Константинополь, конец июня — начало июля 1839 года[1].
Фрегат «Браилов» несся на всех парусах в направлении Леванта. Яркое солнце, вполне терпимое благодаря ветру, голубое небо, лазоревая вода вокруг, пышные сады, тенистые рощи из пиний на итальянских и греческих островах — Средиземноморье ласкало взгляд и обещало райские наслаждения. Но не было покоя в моей душе. Раз за разом я возвращался мыслями к моей лондонской одиссее. Изводил себя упреками, что был столь легковерен. Что проглядел очевидные вещи и был с легкостью окручен вокруг пальца придворными интриганами.
— Ты слишком мало ценишь свои свершения, а потому чересчур близко к сердцу принимаешь любое поражение, — мудро заметила Тамара, пытаясь меня успокоить.
Работать сестрой душевного милосердия у нее выходило с трудом. С каждой пройденной милей, чем ближе и ближе к нам берега Кавказа, тем сумрачней и печальнее она становилась. Поручение царя подарило нам несколько месяцев такой близости, какой мы не имели за все время нашего знакомства и супружества. Тысячи новых нитей, сотни разделенных воспоминаний нас связали накрепко. На смену страсти — она не исчезла, нет — пришло понимание единства наших душ. И снова расстаться казалось ей невыносимо.
Она держалась до подхода к Стамбулу. И, как это обычно бывает у людей, которые долго сдерживают себя, чтобы не сдаться ударам судьбы, силы их покидают не в результате очередной страшной напасти, а из-за сущей безделицы: пролитого чая, упавшего бутерброда, прищемленного пальца, когда закрываешь дверцу шкафа… Да мало ли мелочей, которые могут вывести из себя, после чего уже не сдерживаешься. Клянешь судьбу, попутно швыряясь чем попало, круша все вокруг. А бывает и наоборот: силы покидают тебя на пике удовольствия. Тоже понятно. Кратковременная эйфория от полученного подарка сменяется жуткой депрессией: проблемы-то остались. И вспыхивает злость на судьбу. Все время спрашиваешь Всевышнего: «За что!?» и указываешь на себя счастливого с минуту назад.: «Ведь можно же быть таким счастливым!» А так, получается, что тебя поматросили и бросили.
С Тамарой случился второй вариант. Ночь перед Стамбулом не спали. Занимались любимым делом. Как всегда — неистово. Только-только отлипли друг от друга после очередного круга. Пытались восстановить дыхание. Только через несколько секунд я понял, что не слышу Тамариных вздохов-выдохов. Повернулся к ней. Она уже кусала губы.
— Любимая?
Тамара сначала издала протяжный вой, потом — слёзы градом. Повернулась ко мне, сложилась калачиком. Уже рыдала взахлёб.
— Что, что? — я растерялся.
Обнял жену, прижал к себе, гладил по голове.
— Что, любимая?
Тамара не отвечала. Не могла. Ни с плачем, ни со слезами справиться не получалось. Только сильнее обняла меня.
— Мне страшно! — наконец прорвалось сквозь захлебывающееся дыхание.
— Душа моя, я уже столько раз…
— Мне столько раз и было страшно! Просто не показывала!
— А сейчас?
— А сейчас устала! Устала провожать, жить без тебя месяцами, думая, что ты можешь не вернуться. Устала!
— Я понимаю, любимая! Ты, наверное, так устала, что иногда думаешь, что лучше бы мы с тобой остались в Вани. Жили бы простой жизнью. Да?