Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Проще всего дать распоряжение: иди спать. Заснешь тут! Только глаза заведешь – и слышишь: вот мама плачет, как ей кажется, беззвучно, Наташка поскуливает, как кутенок. Колька маялся, маялся, ворочался с боку на бок, потом плюнул и отправился на воздух. Прогуляться. Может, сон придет.
Он вышел из подъезда, уселся на лавочку у подъезда, закурил. Темнота, тишина, воздух влажный и густой, дышать тяжело от запахов мокрого асфальта, земли и травы. Ливень прошел, небо, недавно затянутое тяжелыми тучами, расчистилось, стало как черный бархат с блестками. Почти полная луна плыла, заливая мягким серебристым светом окраину огромного города. Деревья, умытые
Да, в такую ночь бодрствовать бы в хорошей компании, блуждать в таинственной темноте, размышлять о чем-то приятном и личном, а не маяться от беспомощности, от необходимости бездействовать и ждать. И еще от того, что хорошо знакомые тебе люди сомневаются в твоих словах, при этом принимают на веру то, что говорят другие – совершенно посторонние, зато взрослые и некоторые даже с погонами. Собственно говоря, чем его, Колькины слова, значат меньше, чем слова того же Тихонова или Золотницкого? Пусть хоть сто раз врачи-летчики, где были они – и где Колька с Санькой? Почему им с Санькой веры меньше? Что они, хоть и сто раз взрослые-заслуженные, могли видеть со своего балкона, да еще в темноте, под дождем?
И все-таки… куда, черт возьми, делся портфель? Он был, были и бумаги, что из него рассыпались. А когда Колька вернулся после того, как догонял машину, ничегошеньки не было на мостовой, а ведь мокрая бумага должна была остаться. Значит, что кто-то же бумаги собрал и унес, и если бы это был случайный прохожий – а таких не бывает, – то он должен был бумаги отнести в милицию, а не отнес. Или, если были бы это бумаги никому не нужные, то они остались бы валяться.
«Какой же я ишак, – ругал он себя, – это я должен был их собрать, вместо того чтобы впустую за машинами гоняться». Если они с батиной работы? Конечно, Колька, знает о ней, как и положено, ничего. Известна отцовская должность – начальник лаборатории в почтовом ящике, разрабатывающем оборудование для авиации, официально – гражданской, а неофициально – кто знает? После того как Колькины документы завернули, не одобрили его трудоустройство на это предприятие, отец перестал вообще говорить о работе.
Иное дело, когда была надежда устроить сына. Тогда Игорь Пантелеевич с жаром описывал новые, интереснейшие задачи, которые предстоит решать в скором времени – вместе. Как-то в одну из пятниц отец, приняв символически настойки, вышел с сыном «подышать», как он выразился, и, стрельнув папиросу, живописал интереснейшую идею, возникшую наверху: а не сконструировать ли советский «Шторх», только лучше? Легкомоторный самолет наподобие того, который умудрялся до последнего часу снабжать крысу Гитлера почтой и связью. Воздушное такси, для взлета-посадки которого было достаточно неповрежденного участка улицы у рейхсканцелярии, прямо у Бранденбургских ворот.
«Представь себе: самолет, который не требует аэродромов».
«Вертолет!»
«Только без разбега, и скорость самолета! Это ж какие перспективы открываются! – тут батя помялся, но продолжил: – Ничего, ты мужик неболтливый. Уже имеется экспериментальная модель, и удачная. Куда лучше «Шторха». Правда, с ней получилась накладка. Она каким-то образом угодила на испытания не на Чкаловский аэродром, а на генеральскую охоту. И что интересно – приземлились удачно, на поляне с дамскую шаль. А уж как они там поохотились, какими трофеями набили машину и в каком состоянии был пилот – неведомо, только при взлете самолет потерпел аварию».
«Недоработка конструкции?»
«Может быть. Детские болезни никто не отменял. Но также не исключены лихачество, перегруз, нарушение летной дисциплины. Ведь испытания проводились –
не столь много, чтобы представлять на массовое производство, но были, – и никаких дефектов не зафиксировано».«Ясно, – важно заявил сын, – решили на вас спихнуть ответственность».
Отец улыбнулся:
«Ну это как водится, крайние всегда конструкторы и испытатели. Не генералы же! В общем, предстоит срочно разбираться, что там за огрехи».
«Стоп. Что если это и были те самые чертежи и расчеты? – подумал Колька. – Допустим, времени оставалось в обрез, батя и взял их с собой довести до ума…»
Мысль была настолько чудовищна, что все нутро обдало холодом.
«Да нет. Разве станет батя, ответственный, честный человек, выносить за проходную не что-то там, а документы. Подсудное дело».
И все-таки глодал червяк сомнения, не давал покоя: а что, если вынес? Может, и разыгралось воображение по ночному, бессонному времени. Только куда прицепить факты: и портфель у отца был, и бумаги – и вдруг не стало ничего. Бесспорно была «Победа» – и пропала, стала «эмкой».
И люди, по сути, неизвестные, незнакомые, чужаки – Тихонов и Золотницкий, – нагло врут. Хорошо, пусть заблуждаются. Но если ты в чем-то не уверен, не врать надо, а помалкивать?
«Это если ты лично не желаешь всех запутать… а вот что, если мне не почудилось, и в салоне в самом деле была баба в белой рубахе? Мурочка».
Конечно, когда они столкнулись в калитке, ничего белого Колька не видел, женщина была в темном, по горло застегнутом дождевике. Но в милиции, когда она распахнулась, развалившись в коридоре, как на именинах, парень готов был поклясться, что была она именно в белой блузе с бессовестно низким вырезом. И была нетрезва.
«Мы с ней на улице столкнулись, в калитке, и даже на воздухе чувствовалось, как от нее разит духами и вином. Что, если это она? Ну тогда все сходится, вот и причина врать что мужу, что другу».
Колька, понимая, что уже воспарил куда-то совершенно за облака, скомандовал сам себе: «Отставить фантазии. Пока бесспорно лишь то, что пропал батин портфель с бумагами… Черт. И это не факт. Возможно, его муровцы изъяли, а Сорокина не поставили в известность. Если Николаич не в курсе, то откуда Палычу знать?»
От избытка мыслей, идей и прочего начало даже подташнивать. Физически ощущалось, как пухнет голова. Пожалуй, в самом деле пора на боковую. Колька отщелкнул в сторону окурок, поднялся. У самого подъезда вдруг послышались из-под земли приглушенные голоса, позвякивание – а это, похоже, в подвале у сапожника Цукера тайная ночная гулянка.
Ничему его жизнь не учит! Вот только-только чуть голову ему не проломили насмерть – он опять за свое, блат-хату устраивает. И что интересно: буквально все, прежде всего Колька, чьи окна как раз выходили на подвал, где была оборудована мастерская, видели и знали, что он мутит. Что наведываются к нему разного рода «клиэнты» в такой обувке, что только похоронить, но никак не подбивать. И из подвала они в новых не появляются. Сахаров-Цукер вещички у них скупал, по преимуществу краденые.
Буквально все знают, что Сахаров перекупщик, а никто ничего делать не хочет, поскольку он, видите ли, днем ведет себя смирно и, вообще, единственный мастер в районе. Вот и сидит себе в подвале, каблучки подбивает, ботиночки наскипидаривает. Работает, правда, на совесть, и все равно – вражина! А ведь случись что, и все начнут недоумевать, ручками взмахивать – ай-ай-ай, кто бы мог подумать, что тут такая змеюка под асфальтом.
Колька как раз проходил мимо входа в цукеровское логово, как дверь потихоньку начала открываться, оттуда пахнуло запахом подвала, табака и различных напитков (не чая). Колька, не сдержавшись, от души пнул дверь.